Издательство ФилЛиН
Е.Шевченко Ю.Грозмани    ГРОШЕВЫЕ РОДСТВЕННИКИ
Метель

Я шел за Пиотром, ветер был встречный, что-то бросал в лицо, мне показалось, что это бабочки. Какие бабочки в декабре? Этого не может быть. Но они порхали, бились об меня, трепетали, я поймал одну из них, это был последний дубовый лист. Я схватил его, второй сразу упал на снег, одному ему было летать невозможно, понятно, вдвоем, коли не легче, то хотя бы нестрашно и все же веселее. Есть с кем чай пить, словами перекинуться, пусть незначимыми и лишними. Не в тишине же сидеть, с самим собой говорить, вопросы задавать, пустяковые, самому себе на них отвечать. Я сжал лист, он рассыпался в пыль, прилип к взмокшей руке, он стал моим. А второй снесло куда-то, он был не виден в сумерках, даже не шелестел, он просто исчез. И я исчезну.

Все забудут меня, почти сразу, к следующей субботе, как забывают всех после прощания на похоронах, обещая помнить вечно. А меня незачем поминать, лучше отпустить и не вспоминать, что я был. Я ухожу не тихо, мирно, добропорядочно, скромно и достойно, меня будут искать, опрашивать моих близких и друзей, доставляя неприятности. Всплывет неимоверная история об украденном миллионе, все отведут глаза, смутятся, вспомнят, что за мной всегда что-то такое греховное водилось. А потом помянут, что в целом я был добрым малым, хотя и хитрым, неслучайно фамилия у меня такая замысловатая, можно было сразу понять, что я не простак и дурак, душа нараспашку. Всплывут мои случайные слова и необдуманные поступки, которые сплетутся в теорию заговора и замышленного мною преступления, но все вздохнут свободно. Бог справедливо наказал меня, отдал на корм рыбам, все свершилось, без их помощи и участия. Они даже не замараются показаниями против несчастного утопленника, от которого найдут лишь тулуп, если найдут. Скорее всего обойдутся оставленной машиной и документами в рыбацкой избе, имя Викентия Гроше будет стерто в списках живых, забыто, вычеркнуто из истории рода, того самого, который затянул меня в эти сети.

Что же не жилось мне самому по себе? Как всем. Я ничего не знал даже о родителях своих друзей, не говоря уже о дедушках и прадедушках. Только иногда кто-то мог козырнуть, мол, вот папка мой большой начальник, а так у всех - безвестные инженерные кадры шестидесятых. Родители отваливались, как шелуха, от своих потомков, которые вот уже поселились в общаге авиационного института, и через пять лет тоже будут инженерами. С тем, чтобы их дети, о которых пока нет и речи, но будут, в свое время, как положено, также покинули их в свой срок.

И так и будут эти разрозненные атомы шнырять по стране, создавая хаос и организуясь в движение, не отвечая ни за что. Строя города и запуская самолеты в небо, обещая любить вечно и уходя навсегда от постылой семьи, лишенные самого понимания семьи, что длится в веках. Не надо отвечать перед всеми бывшими, ушедшими и вернувшимися, состоявшимися и состоявшими там, где и состоять не стоило, а если и случилось, то лучше забыть и не поминать. Мы были сами по себе, новые, оторванные, частицы в хаосе бытия, стремившиеся создать новый род, чтобы не поминать папу, тухлого инженера, пьющего горькую в провинции.

Уверенные в том, что все у нас будет красиво и блестяще, мы встретились на первом курсе, все мы были новенькими и равными, у нас было только будущее, без прошлого в хрущобах всех городов необъятного Советского Союза. Мы лишь приезжали на каникулы к родителям, которые радовались нам. Они не узнавали нас, принимали как гостей, старались угостить хорошей едой, чтобы через месяц, спокойно вздохнув и сунув сто рублей в карман, проводить обратно, даже не ожидая ежедневных звонков и рапортов об успехах или провалах. Потом так же, принимая нас уже взрослых, получая от нас денежную помощь, которая и не входила в их расчеты, слушали про успехи наших детей, своих внуков, которые тоже скоро оставят нас. Наш долг по их взращиванию выполнен, сохранятся только открытки на Рождество, обязательные по европейской традиции, и в день рождения. Они никогда не вернутся в родную деревню, даже если она называется Москва, а их поселок в Германии, на Кипре или на Бали как-то иначе. Это все уже не важно, поставлена точка и начерчен новый вектор движения - Бог знает куда, туда, где иначе и лучше, и нет стариков.

Я был зол, бредя по снежной целине, изредка раскидывая, как сеятель, свои вещи, то ласты, то перчатки, то штаны, то куртку. Меня раздражало, что я не мог уже без них, старых-старых Гроше. Они стали частью меня, я всегда о них тосковал, мечтал о том, что у меня много-много дедушек и братьев. Я был счастлив с ними, хотя они тяготили меня своим навязчивым присутствием. Но потом я гордился собой, тем, что без меня они никак не справятся.

Если я дойду до шоссе, я избавлюсь от них, как избавился от рыбы, бившей меня своим скользким хвостом, и мне станет одиноко, тоскливо, страшно. Но я буду свободен в своих поступках и делах, я не буду решать их проблемы, в которые они вечно, как рыба в сеть, попадают. Барахтаются, поднимая фонтан брызг, я совсем запутался с ними, но и как без них буду, я не знал. Они уже научились обходиться без меня. Они стали общиной, способной спасти одного Красовского и женить другого Крассовского, вытащить Колю из-под статьи. Они теперь другие, совсем не те, что были еще год назад, их жизнь изменилась, а моя оставалась все той же, той, что была до них. Я тоже стал иным и не мог, не хотел, был не в силах оставаться в садке, где мне вполне хорошо было раньше и невозможно сейчас. Я знаю, знаю, что можно было бы бросить эту чертову работу, оставить прежний круг друзей, которые всего лишь добрые приятели, развестись с Маришкой. Но они не оставили бы меня, а кинулись спасать, мирить с постылым существованием, возвращать обратно. Все становятся душевными и заботливыми, когда другому хорошо, когда он выбрался из этой поросшей илом ямы. Нет, уйти можно было только так - подо льдом, по целине, не оставляя следов.

Мне показалось, что за мной кто-то идет. Я оборачивался, ничего кроме серого тумана не было. Но это что-то аморфное, расплывчатое, хватало меня за плечи и тянулось к ногам, чтобы свалить меня, не дать подняться, вдавить в сугроб, занести снегом. Я готов был смириться, лечь и заснуть, или вернуться в баюкающие медленные подледные волны, закончить все. Я так бы и сделал, но Петр протянул мне фляжку с какой-то неимоверной сивухой. Я глотнул, закашлялся, наверное, меня было слышно по всему пустому снежному полю. Ничего за спиной не было, кроме той тягомотины, из которой я бежал. Я протянул руку Пиотру, но он спрятал руки в обшлага, не ответив мне, пошел вперед, торя тропу. Как он находил под новым снегом наст, только ему и известно. Я обиделся на него. Закричал в спину:

- Ты думаешь, ваше дело правое и вы победили, - я решил сказать ему правду про все его игрушки заговорщика, которыми он так дорожил. - Как же! Хрен тебе - победа будет за вами. Ты хоть бы спросил, что дальше было? Или тебе по фиг, развлекся своей игрой в пешки, а там трава не расти?!

Ветер свалил меня, я оступился и упал. Я сидел, по пояс провалившись в снег, который снова забился мне в ботинки, растаял, опять захлюпал водой. Он вернулся, гордо стоя надо мной, в пледе, что лорд какой шотландский.

- Мир не пришел к братству?

- Пришел, а потом ушел, адреса не оставил. Хочешь знать? Я тебе расскажу.

Я с трудом выполз из сугроба, он так и не подал мне руки. Я стоял на коленях, не мог подняться, руки проваливались в свеженаметенный сугроб. Я сплюнул, красиво, как учили во дворе старшие пацаны, поднял голову. Я захлебывался от ярости, а он стоял с непроницаемым лицом, широко расставив ноги, не пошевелив и пальцем. Какое-то мертвое растение внутри сугроба воткнулось мне в ладонь, и я вынырнул из зыбкого снега, нащупав твердый наст. Встал рядом с ним, а он все также спокойно сказал:

- Пойдем.

И повернулся ко мне спиной. Но я догнал его, злость помогла мне. Я хотел, чтобы он выслушал все, я заставлю его слушать. Я схватил его за плечо. Он остановился.

- В Алма-Ате, где я рос, национальностей не понимали. Не было этого, ну, или мне так казалось, мы были просто советскими детьми. Никто не интересовался, какая у меня фамилия. Ребята во дворе и в классе были с фамилиями русскими, украинскими, татарскими, даже с греческой, а один был бухарский еврей. Девчонка, в которую я был влюблен, судя по фамилии, родом с Кавказа. Казахов было мало, наверное, это неправильно. Никого не интересовало какой ты крови. А вот в Казани ко мне стали цепляться, не еврей ли я.

- Ты? Еврей? - он изумился.

- Я! Правда, пожалуй, это было единственное проявление розни. Все остальные забыли свои корни. Они были нормальными, обычными, общими, советскими. А потом нацики появились, они стали что-то отмечать, независимость какую-то. И что дальше, отгадай? Один приятель татарин стал представителем отдельной касты татарского народа, потому как он с синими глазами и рыжими волосами уродился. Другой с ним спорил, что он плоть от плоти татарин, он лучше идентичность сохранил. До смешного дошло, подрались из-за спичек: один их называл сиринке, другой - шырпы. Потом вспомнили, что они татары, простили друг друга, не русские же. Сказали, что они триста лет нами помыкали, ордынцами назвались, как же им друг с другом воевать, - я перевел дух.

- Все евреи из страны слиняли, - продолжил я после паузы. - Одногрупник в Израиль уехал, морковку выращивал в кибуце после авиационного института, сейчас - директор завода, но не в России. Другой однокурсник кинул бандюганов на деньги и смылся, двадцать лет прятался, как оказалось в Италии, пока его кредиторов другие бандиты в разборке не убили. На родину не вернулся, нашу Рашу из-за границы дерьмом поливает. Третий однокурсник - обыкновенный парень, родом из Минска, говорит, что он древний белорус, с языком и грамотой аж с 13 века, потом и вовсе свихнулся - литвином стал, твой Костюшко у него национальный герой. Одноклассник казах, в свое время был секретарем райкома комсомола, по вашему - это типа глава сеймика, вовсе в Штаты свалил. Перед отъездом я сказал ему, что дети его уже не казахи будут, он кивнул, ответил, что они и так не казахи. Ему был нужен паспорт, чтобы стать гражданином мира.

- Все верно. Так и надо, - кивнул головой Пиотр. - Только я не понял, что такое Алма-Ата, кто такие украинцы и казахи.

- Город такой в Казахстане, раньше Верный назывался. Его уже после тебя заложили.

- Казахстан?

- Ну у тебя Туркестан назывался, казахи тогда были киргизами, а украинцы - малороссами.

- Ты говоришь о Сибирском ханстве?

- Может быть, - я успокоился, не могу долго злиться.

- Они стали цивилизованными? И даже посещают Америку? Это хорошо. Мир подчинился общей идее добра и разума.

- Мир развалился, - я опять тряхнул его за плечо. - Страна разделилась, бывшие друзья рассорились, мировая утопия о царстве добра и справедливости погибла. Впрочем, ты всегда боролся с этой страной.

- Мы все же победили. Ты сам говоришь, что кайсаки ушли в Америку, а жиды стали русскими. А малороссы литвинами. Народы и этносы смешались, выбрали свой путь и познали чужие культуры.

- Да не смешались, а разделились. И культуру чужую не познали, свою придумали. Не к истокам обратились, а все заново переписали. И получился путь в никуда, сказки на то и сказки, что в них только намек на реальность. А корни свои все обрубили. Только твои масоны и выиграли. Хренов град на холме воздвигли.

Я не знал, как ему втолковать, слов не хватало. Я не мог объяснить, зачем казах отправился в США, и почему русский превратился в украинца. Потому как в Харькове живет? А там ему объяснили, какие они древние укры, какая у них культура. Я просто сплюнул ему под ноги. Но он равнодушно отвернулся. Потом добавил:

- Тадеуш был отчаянным человеком. Он защищал Вест-Пойнт и успешно. А что ему Америка?

- Ну да, что ему греки, когда он поляк! - снова вспомнил я.

- Это служение нашей идее.

С этим спорить было бесполезно, я послушно поплелся за ним. Снова упал, провалился в снег. Он подал руку, даже не наклонившись ко мне. Я прополз пригорок почти на коленях, а он так и стоял с протянутой рукой, будто памятник самому себе. Я не стал хвататься за него, я сам, провалившись почти по пояс, встал на колени, поднялся, и протаранив коридор в снегу, вышел на пригорок. Шоссе было рядом. Там шли машины, мы прибыли к месту расставания и началу моего пути.

Но мой спутник не собирался меня покидать, он картинно набросил на себя клетчатый плед. Я был раздосадован, а он делал вид, что не замечает этого. Я не мог ему сказать, кто же остановится, если рядом со мной полоумный персонаж, сбежавший из ближайшего дурдома в деревне Грузины. Да и я был не лучше, весь в снегу, где-то потерял перчатки, натянул капюшон почти на глаза. Машины проносились мимо, все рвались куда-то вперед, уже купив грибы в Завидово и рыбу в Безбородово. Зачем им случайные попутчики, тем более этот в клетчатом платке из Шотландии.

[Предыдущая глава] [Следующая глава]