Я понял, что меня кто-то ждет, хорошо, если кто-то свой и один, в сумерках я не видел, сколько людей собралось у костра. Можно и в прорубь вернуться, с сомом договориться, чтобы он меня сразу убил, а можно и так утонуть, воздуха в баллоне у меня почти нет, все лучше, чем на берегу замерзнуть.

Свет костра скрывал моих гостей, но они с пригорка видели меня. Вот возник силуэт, небольшого роста мужчина. Он хромал, сутулился, опирался на палку, достал карманные часы. Я такими так и не обзавелся, хотя хотел. Но уж слишком это вызывающе вытащить часы за цепочку, щелкнуть крышкой и скривить гримасу, ах как быстро бежит время, уже пора к обеду. Я зло стеганул тросиком по перилам, но тот человек наверху не шарахнулся, даже не вздрогнул. Он ждал меня, сделал шаг к берегу и снова остановился. Я стоял на мостках, он махнул мне рукой, призывая подняться к нему, второго человека было не видно.

И я пошел по склону, принимая неизбежное. Я устал, махнул на все рукой, мне хотелось спать, а дальше, как будет, то и будет. Чему быть, не миновать, от судьбы не уйдешь, на все Божья воля, на кривой кобыле не объедешь, всякому свой крест, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Последняя поговорка лучше всего подходила к моей ситуации, чем прочие заклинания. Я поскользнулся и упал в снег, а тот все стоял, даже не протянув мне руки. Я снова встал, как там говорится: бежал от волка, медведю в зубы попал. Да и хрен с ним, я сел в снег, он набился в костюм, таял, теплыми струйками бежал по спине.

- Викентий, иди согрейся, - я узнал его. Какого черта он здесь делает? Дьявол, черт безрогий, шпион американский, основатель хренов.

- Пиотр, ты мою водку не выжрал? - крикнул я и быстро пополз, почти на четвереньках. Я уже чувствовал запах тушенки, которую он вскрыл, лишь бы не сожрал.

- Бобы хорошие, - сказал он, будто мы сидим за столом в корчме. - Польские?

- Нет, у нас польских нет, испанские или индийские, - я поднялся на пригорок, и он протянул мне бутылку водки, початую, но почти полную.

- Я решил, что тебе будет приятно прийти к костру.

Я протянул руки к огню, в котором тлело огромное полено, где он только его взял, вчера я такого не видел, вряд ли с собой приволок. Пиотр протянул мне клетчатый плед с бахромой:

- Зимой всегда беру с собой дорожное одеяло, спасает.

Плед пах табаком и виски, какой-то едой, мне показалось, жареным ягненком, веками и годами, городами и странствиями, приключениями, мечтами и разочарованиями этого неприкаянного Гроше. Но еще и тушенкой, которую он грел прямо в банке, поставив в золу.

- Это мое любимое одеяло из шерсти шотландских овец.

Он помог мне содрать мокрый гидрокостюм и белье. Я замотался в одеяло, сев спиной к костру, на свой набитый банкнотами рюкзак. Я был будто в коконе запахов, он протянул мне тушенку и бобы. Я не знал, как выпростать руку, запутавшись в бахроме старого пледа. А он стоял лицом ко мне, расставив ноги и сдвинув свою дурацкую шляпу на лоб, а под нее он намотал на себя бабий платок, просто какой-то бегущий из Москвы француз. Я замерзал в его пледе, он пододвинул ко мне пакет с одеждой из рюкзака, и я негнущимися пальцами достал зимние теплые, промерзшие насквозь вещи. Он не стал мне помогать, повернулся ко мне спиной. Застегнув куртку, я выпил очень холодной водки, а Пиотр предложил заварить чай в банке из-под бобов.

Я ждал, что он что-то скажет, но он протер банку снегом, потом топил его, насыпал заварки, чуть присыпал солью, добавил золы и протянул мне. Обмотав руки пледом, я взял банку, чай показался изумительным, а вот водка подходила к концу. Пора было идти, а он все молчал. Я собрал амуницию аквалангиста, чтобы избавиться от этих улик по дороге к шоссе, до которого предстояло идти четыре километра по целине. Я специально выбрал такой маршрут, чтобы выброшенные вещи долго не могли найти, а может быть, и никогда. Я не умел передвигаться, как Пиотр, от которого на снегу не оставалось ни одного следа, моя борозда сохранится, но к тому времени, как меня начнут искать, ее заметет. Ветер уже поднимался, в ночи меня искать не будут, а к утру даже мою пробитую кулаками полынью затянет льдом. Если ее и найдут, то не поймут, как я, такой нелепый и неуклюжий тюфяк, выплыл, провалившись в прорубь в своей палатке. Мне не хотелось вставать и покидать костер, который еще предстояло закидать снегом, но неумолимо приближающаяся ночь толкала меня вперед.

- Ты сделал распоряжения насчет имущества? - повернулся ко мне Пиотр в опущенной на лоб шляпе.

- Страна разберется, все достанется моей вдове.

- Ты уверен в верности своего выбора?

- Нет, - я почти закричал. Всегда кричу, когда меня злят. Меня легко вывести из равновесия, сообщая известные вещи, о которых я не хочу думать, потому что переменить их невозможно. - Я не уверен, я не знаю, на хрена я на ней женился. Но я женился, и она родила нашего сына, который тоже Гроше, какой ни есть, а Гроше. Он твой потомок и мой потомок. Ты, скорее всего, знаешь, как я распорядился тем, что украл. Если ты не в курсе, то я вор, банальный вор. Себе я взял только половину, но мне хватит на первое время. Я даже не знаю, куда мне идти, зачем идти, что меня ждет, и чего я хочу. Я хочу просто уйти, от всего, что нагородил ранее. У тебя есть совет? Давай, буду признателен за поучение детям.

Пиотр молчал. А я не мог ждать ответа, мне хотелось кому-то сказать все, признаться, покаяться. Он смотрел мимо меня, будто я для него ничто. Я чем-то уязвил его.

- Ты поступил, как та несчастная Егоркина. Это она тебя надоумила?

Я опешил. Я не задумывался об этом. Но так и было, он угадал. Тогда во дворе бедолаги Красовского у меня мелькнула злая мысль о побеге. Ведь как все просто, раз - и все позади. Она вернулась, чтобы быть убитой, а я не вернусь. Но я ответил иначе, я только сейчас понял, что дело не в несчастной, как он назвал ее, Егоркиной.

- Нет. Я поступил, как ты. Ты тоже сбежал с деньгами. И вычеркнул себя из рода, ты покинул его, чтобы обрести свободу.

Он хотел что-то ответить, но я не позволил ему, продолжал, срываясь на крик:

- Не надо мне говорить о высоких целях Польской революции. Чушь все это. Ты хотел свободы, потому что у тебя не было любви. Ты же несчастен, как и я. Не так ли? Это все остальные служили империи и купались в семейной любви. А нам с тобой не суждены эти радости, потому и служение у нас какое-то вшивое, дурацкое. Это все придумки и отговорки, как мы здорово трудимся во имя и на благо. Нет там ни имени, ни тем более блага. И не потому ли ты мне явился? - меня озарило, я все понял. - Ты такой же. Вернее, я такой же. Мы с тобой одно и то же.

Он сел рядом со мной. Достал сигару и попытался ее раскурить. Он как-то ссутулился, постарел, если это слово вообще можно к нему применить. Мне даже показалось, что сейчас он испарится, станет поземкой и сугробом, пройдет снегом и никогда не вернется ко мне. А как я без него? Все, что произошло за этот год, было его игрой.

- Если бы не ты, я бы так и тянул свою тоскливую лямку. Я бы поменял в следующем году машину, мы бы поехали в Рейкьявик или еще куда, это Маришка выбирает по атласу, куда. А еще через год, я был бы миллионером, настоящим долларовым.

- И ты вновь бы поменял машину и поехал еще куда-то.

- Я был! А сейчас меня нет, как и тебя нет. Может, поэтому мы и беседуем на берегу этого замечательного озера, в котором плавают большие рыбы.

- Я все оставил брату Викентию, я верил ему. А ей ты веришь?

Я не хотел спрашивать про кого он - про Летицию или Маришку, все же он знает больше, чем кажется. Он просто все знает, и я ничего не ответил ему. Я закидал костер снегом.

- Нам пора уходить. Я думаю, она решит все по справедливости и совести, если ты веришь в такие дурацкие понятия. Я не по совести поступил, я украл деньги, если ты не в курсе.

- Ты опередил своего партнера. Эту авантюру, назовем так, собирался провернуть он. Он даже присмотрел себе домик в Далмации, но его неожиданно обуяла страсть, - он улыбнулся, поправил шляпу. Без него здесь явно не обошлось, подумал я, но потом решил, что это быстро выпитая водка говорит во мне, порождая всякие бредовые фантазии. - На два дня он отвлекся, сейчас он счастлив. Но он опомнится и проклянет тебя, как и ты бы проклял его. Но вопрос в другом. Ты покинул род, исключил себя из цепи поколений, как и я в свое время. И кто остался?

И тут я все понял. Неизвестную дату смерти Пиотра Иосифовича Гроше. Его подпись на банкнотах, которые выпускали польские мятежники. Золотой запас в варшавском банке, который не нашли после подавления восстания. Почему его назвали человеком подлым и нечестным, не из-за отданной же сопернику жены. И все сообщалось какими-то невнятными намеками. Кто-то прикрывал его, кто-то давал уйти, даже из тюрьмы Шпандау исчезнуть и раствориться в 1796 году, когда на престол взошел Павел Первый, а Наполеон только что стал командующим Итальянской армией. Я вдруг даже понял, откуда у него бабий платок под шляпой.

- Ты прав, Викентий, это из египетского похода. Вещь хорошая, помогает и от песка, и от снега, я был там. Кстати, там были такие же банки, - кивнул он на две жестянки из-под консервов.

Он не хотел говорить о своем побеге и своем преступлении, это я понял. Только не понял, ради чего бежал он, заплатив честью.

- Ты хотел доказать ей?

- О, нет, нет, Викентий, - он поднял мой рюкзак, а я взял ворох своей одежды. - Я хотел доказать миру, что можно жить иначе. Я не хотел овладеть ею, я хотел овладеть миром. Мне не удалось ни первое, ни второе, я тихо почил в Тверской губернии, где по соседству с князем Львовым предавался размышлениям о судьбах мира. Я был в безвестности похоронен братьями в Никольской церкви, под второй плитой от входа. Можем зайти на досуге.

- Непременно, если я задержусь здесь, - я не знал, куда дальше идти, после того, как доберусь до шоссе.

Он не спрашивал, почему бежал я, но спросит обязательно, иначе, к чему он здесь. Я бежал оттуда, где я не мог быть самим собой. Я должен был являть и отдавать свои незанятые долги близким, а должен я был всем и все. И долги мои только увеличивались, росли, они толпились вокруг меня, как глупые рыбы вокруг крючка с наживкой. Они толкались, грызли друг друга, я пытался вертеться, надеясь, что я накормлю всех, все верну, помогу и спасу, поспособствую, подставлю плечо, а аппетиты их росли. Они показывали зубы, обижались, завидовали друг другу, оттирали претендентов, грызли, злословили, кусались и рвали меня. Их не заботили мои желания, они не шли в сравнение с их мечтами, мои можно отложить на потом. Когда мы сделаем ремонт, купим новую квартиру, Венька сменит машину, сын поступит в институт, теща выздоровеет, съездим в Париж, купим загородный дом, посадим сад. В этой мельтешне я стал забывать, чего хочу я. Я и сейчас не знал, что хочу, кроме своего угла и двух часов одиночества, хотя бы час, без звонков и расписания на послезавтра.

Я хотел ему это сказать, но махнул рукой, сказал лишь: «Идем». Разговор стал односложным, простым, только таким он и мог быть сейчас. Думать, объяснять, доказывать и рассуждать уже бессмысленно. Надо просто идти вперед, не останавливаясь, стараясь не упасть и не сгинуть в этом бесконечном снежном поле, тем более, что изменить уже ничего невозможно, да и не хочется. Он шел легко и, кажется, видел, как ночной зверь в сумерках, я же спотыкался, увязал, набил полные ботинки снега, который таял. Я стер ногу, я не был уверен, что выберусь отсюда, мне казалось, что озеро не отпустит меня никогда. Я должен ответить на этот клятый вопрос, кто остается.

- Сашка! - вдруг сказал я. - Сашка. Он наследник. От него начнется все снова, и все будет замечательно.

- Посмотрим, - спокойно ответил Пиотр. - Может быть. У него еще много времени.

Я согласился с ним. Мне не хотелось ни говорить, ни думать. Я хотел остаться один, чтобы понять, зачем я все это нагородил. Он как всегда ответил на незаданный вопрос.

- Я тоже наслаждался одиночеством, - Пиотр шел передо мной, он знал эти места. - Но одному жить трудно, говорить самому с собой, спорить, ждать, когда кто-то проедет из Петербурга в Москву или обратно.

Я хотел спросить, чем он жил, он ответил, не дождавшись вопроса:

- Кем я только ни был в своей долгой жизни! Я был православным монахом, я был странствующим доминиканцем, я был даже аргентинским гаучо в Патагонии. Я научился арканить бычка и кастрировать его одним движением. Я был бедуином в Аравии, солдатом корпуса Нея, я даже выжил при отступлении по тонкому льду Днепра. Когда я устал от путешествий, опасности перестали будоражить меня, я удалился для размышлений и исследований. Знаешь, мне понравилось быть мелкопоместным дворянином Тверской губернии. Советую. Я затерялся в этих лесах и песках, подальше от дворов и цезаря. Я ошибся во всех кумирах, я разочаровался в теориях, я стал изучать природу, войдя в согласие с миром, да-да.

- Я тоже хочу так жить. Но не получается. Бездельнику легко размышлять и наблюдать, ему не надо вставать в потемках, чтобы быть на службе вовремя. Забивать голову всякой на фиг нужной, крайне важной информацией. Принимать решения в архизначимых задачах, о которых забудешь через неделю, потому что это всего лишь текучка, как река, начала и конца у которой нет.

- У тебя получится стать философом. Но не сразу, пока ты еще злишься на мир, который заставил тебя плыть в бессмысленном потоке. А сейчас нам пора идти дальше, чтобы не замерзнуть.

И мы пошли. Две одинокие фигуры в метельной ночи.