Вода в лунке была темной и тягучей, будто плавленный металл, мне стало страшно. Я не выберусь из лунки, затянет под лед, головой его не пробить, ту спасительную полынью у берега в этой кромешной тьме не найти. Я направил фонарь в воду, но он осветил лишь полметра или меньше, а мне предстояло проплыть шестьсот или семьсот метров, это тридцать минут, если я не заблужусь в этих темных водах.

Я сто раз читал в книжках: свинцовая вода. Ну свинцовая и свинцовая, как осень золотая. А она на самом деле была свинцовая, манящая, обещающая покой, забытье, только зачем тогда я все нагородил до этого. Я пошел на преступление и теперь я вор, с понедельника будут искать, только на дне не найдут. На дне меня найдет Наталья, выловит как дохлого кота. Она же слышит голоса рыб, вот эти рыбы и расскажут ей обо мне, только это будет весной.

Я бросил тулуп в воду и пропихнул его под лед удочкой, но он не уплывал. Он завис как скат, которые пока еще не завелись в озере, потому как Павел еще не стал рыбоводом, он еще даже не поступил в ветакадемию. Полушубок расправил рукава, разбух, бился об лед, а потом сдался и медленно пошел ко дну, распластавшись как какой-то осьминог. Я их видел только во льду в ресторане и они были не больше тарелки, но они могли быть и гигантскими, я читал про это. Тулуп шевелил рукавами, надувался пузырями, ему там было хорошо, он не хотел подниматься.

Я почему-то вспомнил, как однажды в детстве отец подбросил меня к потолку и не поймал. Я тогда ударился о потолок головой, мать кричала на отца. Это было мое первое воспоминание себя самого, до этого я себя не помнил, да и тот полет не помнил, со слов маменьки знал. А сейчас вспомнил тошноту во время этого полета, удар, боль, страх, счастье на руках мамы.

Я осторожно сполз в воду, чтобы никто не услышал всплеска. Холодно не было, было темно и страшно. Я вынырнул обратно, на воздухе было холоднее, я взял увесистый сверток с вещами и погрузился в теплую воду, которая меня окутала со всех сторон с головой. Я поплыл на восток, туда, где тонкий лед, где никто не ходит, там Андрей даже знак поставил «опасно». Мне туда и надо, а дальше чуть на юг, еще двести метров до полыньи во льду и схорона. Я старался держаться как можно ниже, потом, когда я избавлюсь от тюка с одеждой, я немного всплыву, поэтому очень важно не порвать об лед костюм, спасающий меня от студеной воды. Свет фонаря никак мне не помогал, но выключить его я не мог, это было единственное, что убеждало в реальности происходящего.

Мужики заметили свет под водой, но подумали, что им показалось и по этому поводу отхлебнули настойки на спирту. Андрей признавал только спирт. Водка совсем не то, она из березовых почек смысл не добывает, а вот спирт раскрывает все, весну возвращает, солнце, животворящий сок березы, а он даже запах спирта отбивает. Андрей увлекся рассказом, когда надо собирать почки, только на растущей луне, и брать лишь три верхние, все, что ниже, уже не то, они старые, а вот эти, нераспустившиеся, самое оно. Николай и Матвей сомневались в фазе луны. Но Андрей утверждал, что только на растущем серпе. Они перестали следить за странным свечением снега на льду.

А я заплутал подо льдом, мне показалось, что я уже никогда не доплыву, но продолжал грести и шевелить ластами. Я все еще не чувствовал холода, я не чувствовал ничего, даже сострадания к родным, которых оставил. Я онемел, я старался размеренно дышать, чтобы зря не расходовать кислород из этого маленького баллончика.

Я не понял, откуда он появился, но он был огромен, или мне так казалось в воде, он был размером с меня. Судя по усам, это был сом. Он шел прямо на меня, не собирался сворачивать. Я пытался вспомнить, нападает ли сом на человека, он же не крокодил, зачем я ему, я же не малек и не лягушка, которых он может заглотить. Я пытался обойти его стороной, но он стал меня преследовать. Я совсем сбился с курса, я даже не мог посмотреть на часы-навигатор, я бежал от него, забыв о правильном дыхании, я стал лягушкой или маленькой рыбой.

И я перестал бороться, я просто плыл, мне было тепло и хорошо. Мне не хотелось выходить на мороз, я знал, что воздуха хватит еще на полчаса или даже меньше, но и это было совершенно неважно. Я хотел уйти, значит, я уйду, так или иначе уйду. Я больше не буду ходить на ненавистную мне работу. Я больше не буду жить с женщиной, которая родила мне сына, и никогда не была мне интересна. Я даже не мог вспомнить, почему я на ней женился, чем еще тогда, четверть века назад, она меня заинтересовала, кроме того, что она готова была выйти за меня замуж. Она слушала мои выступления про геополитику, не споря, она ждала, когда я полезу к ней под юбку, а я ждал, когда она даст мне какой-то намек на то, что это позволительно. А когда все сложилось, мы вовсе перестали разговаривать, времени в свободной комнате в общаге, которую мне уступал друг, было мало, надо было спешить. А потом я провожал ее домой, куда меня пока не звали, да и незачем мне было туда, там же сразу бы спросили, какие намерения, где я буду жить, не у них же, какие перспективы у меня на службе и когда мы поженимся.

Сом подплыл совсем близко, я чувствовал вибрацию, исходящую от его огромного тела. Он не нападал, он плыл рядом, мне не было страшно, мне стало все равно, выживу или не выживу. Даже когда он коснулся меня своим боком, толкая влево, я лишь отпихнул его, и тогда он ударил меня хвостом сильно, так что я взвыл от боли и выронил загубник и сверток с одеждой. Я не понял, как мне удалось задержать дыхание, перевернуться и подхватить трубку, стараясь выплюнуть изо рта воду, я же так и не прошел полный курс дайвинга.

А сом опять пошел на таран. Я понял, что он ищет добычу для всех своих, кто сидит в его яме. Я был безопаснее щуки, и меня им хватит надолго, но я не хотел стать кормом для сомят и сомиков, или как их там звать. У меня был только фонарик, которым я стал бить его по глазам. Он открыл свою пасть, там была лишь щетинка из мелких зубов, но пасть была огромна, как у того чудища, которое обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Он легко мог проглотить мою руку или ногу, или ласту. Или откусить мой баллончик, который болтался на мне. Он, озверев от боли, шел на таран, сворачиваясь в кольцо, а потом выбрасывая тяжелый хвост вперед.

Он готовился к последнему броску, я рванулся вперед, ударившись головой о лед, развернулся и опять треснул его фонариком. Если он умел выть, он бы завыл, но он дернулся и ушел вниз. Фонарик потух, я не понимал, куда мне плыть, сколько времени я потерял. Часы показали мне направление, и я поплыл, клянясь себе, что если мне суждено добраться до моей полыньи, то я никогда не пойду ловить сома. Я даже на плотву не пойду, пусть они сами жрут друг друга, уворачиваются, сбежав от людей. Я не буду участвовать в битве рыб.

И вдруг мне стало очень холодно, я где-то порвал гидрокостюм. Ледяная вода тонкой струйкой проникала внутрь, мокрое белье стало смертельно тяжелым, руки и ноги онемели, будто меня обложили льдом. Эта глупая рыба добилась своего - я пойду на корм его семейству, какая нелепая смерть. Я рванулся вперед и внезапно увидел какой-то просвет. Я глубоко вздохнул и начал остервенело разбивать тонкий лед кулаками. Расцарапал руки до крови, но это было совершенно неважно, я выплыл. Это была та самая полынья. Значит, я прав, я знал, что если неправ, то останусь в этом озере с этими рыбами.

На воздухе было еще холодней, меня охватил озноб, мне хотелось лечь и уснуть, но я поплыл к своему схорону, где была сухая одежда, дрова, еда, водка, это все чего хотелось мне сейчас, больше ничего. Вчера я ходил сюда под предлогом найти сомовьи ямы, я в нее угодил, разбудил этого страшного зверя. Я его призвал, вызвал на бой, я не победил его, но он оставил меня, он отпустил меня. Я пожелал ему не быть пойманным Натальей, хотя следующим летом она с сыном Павлом вытащит его из под коряги. Он будет сопротивляться, а потом смирится, как я только что, когда бился головой о лед, как рыба. Я тогда и был рыбой в холодном мраке. Я еще был жив, просто я засыпал, а вода баюкала меня, качала. Я смирился, но мне было суждено жить, и я вынырнул. Вдохнул холодный воздух, грудь заболела, я вдохнул еще раз, зашелся кашлем.

Сом ушел в свою яму голодным, поймав по пути лишь пару плотвичек, я оказался для него слишком крупной рыбой. А я медленно поплыл к своему мешку, который вот там на мостках привязан. Я совсем замерз, но я был счастлив - я победил эту глупую рыбу, которой суждено отправиться на балык, котлеты и замечательную уху, которую может варить только морская дева Наталья. Ухи будет много, и они даже ее заморозят в пластиковых коробках, чтобы есть ее еще три недели, потому что слаще никто не пробовал. Наталья будет рассказывать своим гостям про рецепт, но такой ухи больше не будет, потому что получается только из царь-рыбы, что десять лет жила в своей яме на востоке озера, оставив многочисленное потомство, сожравшее плотву, так что она в озере почти и не ловилась.

Подплыв к мосткам, я снял ласты и на подгибающихся ногах поднялся по лестнице. А вот и балясина с металлической петлей, где я устроил схорон, нравилось мне это слово, лучше, чем тайник. Я бросил на мостки ласты и перчатки и посеченными в кровь пальцами потянул за тросик. Шнур поддался неожиданно легко, я потерял равновесие и судорожно схватился за перила. Мешка на конце троса не было. Ничего не было, ни пластиковой упаковки, ни рюкзака.

Я повернулся лицом к берегу и увидел разгорающийся костер. Там кто-то был. Значит, он нашел мой рюкзак, а я остался один босой среди льда, снега и воды в разорванном мокром гидрокостюме. Откуда тут бродяги? Я же не на Курском вокзале?