По дороге домой я заехал на квартиру, которую снял под новым именем. Специально через агентство, чтобы они «пробили» мой новый паспорт по базам данных. Здесь я хранил снаряжение для подводного плавания и свои, то есть Иллариона, новые вещи. Я купил их сам, без жены, и они мне нравились. Я покидал все в сумки и поставил в багажник машины, пожалуй, это единственное место, куда Маришка не заглядывает, чтобы навести порядок.

Наконец, я добрался в свой прежний, как я его теперь называл, дом, где стояли все еще мои вещи, которые я любил. Хотя давно не прикасался к ним, даже не знал, в каком шкафу они заперты. Можно узнать у Маришки, но к чему они недоучившемуся геологу Иллариону, как и несостоявшемуся авиастроителю Викентию, о котором я ныне говорил в третьем лице, чтобы не отказаться от задуманного. Главное - потом не ошибиться, кто же я на самом деле. Постепенно я забывал все, что было со мной, да там и забывать было нечего - от силы пять событий, которые и не столь уж значимы и давно стерлись в памяти. Казалось, что вся моя жизнь была никчемной и лишенной смысла в ожидании чего-то большего, и только этот год, который еще не закончился, я унесу с собой.

Я не знал, что и как сделаю, даже купленным ледобуром пользоваться не умею, но знал, как должно быть, а если должно, то будет. И потому дома бодро изложил свою легенду, близкую к правде, то есть правду, но без последней сцены.

- Я на рыбалку завтра, в Тверь, так нужно по работе, не могу отказаться, дня на два. Ты в случае чего не волнуйся, связь там не очень.

- Какая рыбалка зимой?

- Зимняя. Там отличный дом рыбака, удочки я купил, в машине бросил. Что их туда-сюда таскать. В шесть утра встану и рвану, доеду до места, позвоню.

Я хотел побыстрее лечь спать, чтобы не смотреть на нее. Мне по неведомой, а, может, очень понятной причине стало стыдно перед этой немолодой располневшей женщиной, которая еще не знает, как ей хорошо будет без меня, просто она никогда не жила одна. Выйдя за меня замуж, она ушла из родного дома с тихим отцом и властной матерью, которая знала, кому как лучше жить, что делать и какие бытовые обряды блюсти, смысла которых не понимал никто, даже она сама. Эти правила достались ей от матери, а той от своей матери, их просто надо было соблюдать, чтобы было хорошо, хотя все было отчаянно плохо, но у всех так, а значит, вполне себе сносно.

А дальше у Маришки просто был муж - стена и плечо. Не женское дело вызывать слесаря сантехника при текущем кране, мужчины должны сами говорить о своих мужских делах, в которых женщина, даже если она закончила технический вуз, ничего не понимает. Ибо так положено хорошей жене, ее епархия - это кухня, даже если она отчаянно не умеет готовить. А я кашеварить не могу, потому что от меня одна грязь, заляпанная плита и море посуды, часть из которой безнадежно испорчена, ее никакой содой и даже бытовой химией не очистить. Ей, бедняжке, целый день теперь вкалывать. Надо признать, посуда у нас была в идеальном состоянии, ни одного пятнышка.

Она была хорошей, она не сделала ничего плохого, кроме того, что наша семья случилась глубоко несчастной, без радостей и неожиданных праздников. Я был виноват перед ней, что не смог ее остановить в этой дури, я соглашался во всем и отстранялся от всего. А завтра я оставлю ее навсегда, она поплачет, все сделает по правилам и, может быть, мне хотелось верить, что так и будет, она освободится от тяжелой семейной требы и станет тем, кем могла бы стать. Но в глубине души я знал, что это не так, она останется на Борьке. Если он женится, хотя он не спешит, она присосется к его семье, чтобы превратить и их жизнь в невыносимую.

Я позволил себе думать, что отмотал свой срок, я не виню ее и не виню Викентия, который исчезнет через пару дней. Их, о себе я думал в третьем лице, союз был крепким, надежным и вечным, какое там еще слово положено на семейных праздниках, но несчастным для каждого. Это никогда не могло быть произнесено вслух. И не будет. Но все же спросил:

- Маришка, а ты без меня проживешь, если что случись?

- Дурак, типун тебе на язык. Это ты без меня не проживешь и дня, ты даже не знаешь, где твои носки.

- Это точно, - согласился я, - без тебя я не проживу.

В этот вечер она была счастлива, она даже позволила себе рюмку сладкого токайского, мелкими глотками, а потом глупо смеялась. У нас прекрасная семья, лучше не бывает. Не бывает, эти слова я повторил еще раз. Почему бы не умереть сейчас от инфаркта или от чего там еще умирают мгновенно, не успевая вспомнить все свои провинности и обиды. Но так не бывает, и я пошел спать, чтобы утром уйти. Я правильно сложил носки и брюки, чтобы не злить ее в наш последний день.

На тумбочке у кровати, никогда не знал, что в ней хранится, стоял семейный портрет, где мы с ней держим друг друга за руки. Месяц назад был другой портрет, тоже семейный, там она держала меня под руку, прижимаясь ко мне всем телом. Только сейчас я заметил, что она регулярно меняет фотографии в рамочке, чтобы все счастливые моменты нашей жизни были у меня перед глазами. А я не замечал, сейчас решил не спрашивать, мне пора было спать, последний раз в этом доме. Может, записку оставить, как там: «Жди меня, я не вернусь». Или вернусь... Или лучше не жди, но таких стихов я не знал.

Хорошая ты женщина, Маришка, дай тебе Бог счастья, я чуть не заплакал от жалости к ней или к пропавшим своим годам. Она поняла мои чувства и засмеялась. Она хотела мне еще утром рассказать анекдот, что услышала от своей подруги. Анекдот был простой, но очень веселил Маришку, которая сейчас ела очередную конфету:

- Сидит олигарх в особняке у камина и грустно говорит жене: «А помнишь, как мы с тобой жили в съемной «хрущевке»-однушке? Мебели не было, матрас на полу, в холодильнике пусто. Ты была молодая, красивая, стройная, и мы с утра до ночи занимались сексом на этом матрасе. Как бы мне хотелось вернуть то время». А жена отвечает: «Легко. После развода ты можешь опять очутиться на съемной квартире, на матрасе, с молодой бабой», - я молчал. - Смешно! Почему ты не смеешься?

Мне захотелось запихнуть ей все конфеты в рот, чтобы она выпучила глаза, хрипела, пыталась отрыгнуть их, чтобы она синела и задыхалась. Над чем она смеется, да у нас такого счастья никогда не было - нищая, голодная, безудержная страсть. Я понял, что перестал быть ее мужем, другом, если когда им и был. Я сто раз хотел сбежать, но не мог, боялся разрушить свою кое-как налаженную жизнь. Нет, не так, свое существование, бытование, бытие, семью, я всегда мечтал о семье, ибо моя родная была неполной и ущербной. Маменька стала по-настоящему счастливой, когда мы с Венькой выросли и покинули нашу отчую хрущобу. Она вышла замуж за мужика, который любил ее давно, может, еще и до нашего папеньки, но нам он не нравился, своей скукой и тоской. Я не мог понять, почему она с ним столько лет, пряча от нас глаза, скрывая свое тихое счастье с тем, кто обожал ее всегда, хотя и обижал сегодня старческим невниманием и раздражением ежедневного бытия. У меня не было даже этого, понял я. В эту минуту Маришка, вспотевшая и раскрасневшаяся от смеха, решила все.

- Смешно, - сказал я, лег в постель и накрылся одеялом с головой.

Когда-то давно я видел пару, как тогда мне казалось, пожилых, лет семидесяти, людей, высоких и веселых. Она в белом пальто с цветами в руках, он в плаще «британский разведчик» с зонтом-тростью. И надо было случиться такому, чтобы она поскользнулась и села в лужу. Он поставил свой зонт у ограды и сел в лужу рядом с ней. Они смеялись, им было очень хорошо. Наверное, они не попали в ресторан или театр, или куда они еще шли, но они были счастливы. Почему-то я подумал, что они не женаты и не прожили бок о бок невыносимо скучную жизнь, накапливая раздражение друг на друга. Супруги не могут быть так счастливы и беззаботны. Я тогда чуть не заплакал от зависти, я знал, что мне такого никогда не пережить. И вот я стоял на пороге новой жизни.

Я не знал, чем буду заниматься и кто будет моим спутником. Я даже не знал, могу ли я жить в одиночестве, пока я об этом не хотел думать. Я не знал, буду ли я жив, потому что план, который я намеревался исполнить, не давал мне этих оснований. Я не умел бурить лунку во льду, я не знал, как ставить палатку, я никогда не плавал в холодной воде. Я не был уверен, что гидрокостюм это спасение, я даже не знал - темно или светло подо льдом. Но я точно решил уйти на дно, где я стану рыбой.

Рыбы мне не снились, мне ничего не снилось, только пустота и темнота. Я не стал будить Маришку, поцеловал в щеку и сказал, что я сам соберусь. Завтракать не хотелось. Я завернул бутерброды в салфетку, сунул в карман, взял приготовленный мне контейнер с заранее сваренными пельменями. Вылил чай в раковину, оставив грязную чашку на столе. Я все сделал правильно. Сегодняшнее утро никак не отличалось от остальных дней, я никогда не убираю за собой чашку. Маришке это нравится, у нее всегда есть повод попенять мне вечером, ощутить себя правильной женой, которая воспитывает мужа. Не задумываясь, что будет, если он воспитается или откажется от участия в этом процессе, сбежит, не оставив адреса. Грязная чашка на столе, поставленная рядом с блюдцем, три крошки от бутерброда были моим прощальным письмом. Пусть у тебя все будет хорошо, даже без меня. Особенно без меня.