В пятницу к обеду я подъехал к неприметному обменному пункту на северо-востоке столицы. Я был без водителя. Достав из багажника большую спортивную сумку, я направился в эту пещеру Али-Бабы. В голове вертелся старый анекдот про то, что «в математике я не силен, но миллион долларов в «дипломат» не влезет». И это было правдой. Пересчет купюр, занявший минимум полчаса, удовольствие так себе. За стеклом девочка, которая может влегкую «сдать» тебя своим друзьям, дверь кассы, конечно, закрыта на засов, но выходить все равно придется. Хотя я просил банкноты с портретом друга Пиотра - Франклина, сумка все равно потяжелела почти на пятнадцать килограмм.

Осторожно, стараясь не поскользнуться на обледенелых ступеньках, я вышел из пункта обмена валюты, который по совместительству являлся точкой «обналички». Видок у меня был еще тот. Белая рубашка, понтовый галстук, хороший костюм, модельные туфли на кожаной подошве и старая огромная спортивная сумка, которую я отыскал в вещах Борьки. От меня валил пар, как от загнанной лошади, а люди, стоящие на остановке, с удивлением глядели на мужика, который выходя из банка еле тащит тяжелую поклажу. Для полноты картины мне явно не хватало автомата «узи» в руках.

Я поставил сумку за водительское кресло, запрыгнул в машину, завел ее и рванул, стараясь как можно быстрее покинуть это место. Но даже сейчас я еще не был преступником, если забыть про комплект поддельных документов, которые вообще можно считать небольшой шалостью. Конечно, был еще факт обнала, но кто же в нашей стране считает это преступлением. А вот как только я начну делить эти деньги на кучки и раздавать их в соответствии со своим бизнес-планом, так я стану ворюгой и обратного пути у меня не будет.

План был простой. Вернуть деньги в Маришкину кубышку и добавить в четыре раза больше. Туда же положить записку, что эти деньги ей и Борьке, а для других этих денег нет. Схорон у Маришки такой, что даже если с обыском нагрянут, ничего не найдут, а сама она по доброй воле свои кровные никому не отдаст. Деньги для мамы и для Веньки я передам через своего одноклассника, он в Москве живет, видимся мы с ним редко. Когда-то я ему очень хорошо помог, долг платежом красен, а украсть, он не украдет, не такой человек, да и мараться из-за этой суммы не будет. Мы с ним теперь на разных этажах социальной лестницы, я к нему сегодня еле на прием записался. А вот Венька все потратит быстро и глупо, а потом сам удивится случившемуся.

После встречи с одноклассником в первом попавшемся торговом центре я купил дешевый чемодан. Положил туда сто тысяч долларов и весь свой Грошевый архив, собранный за этот год, и поехал на Шереметьевскую улицу. Я не знал, зачем это делаю. Я хотел увидеть ее, я готов был признаться и раскаяться. Я уже не мог вернуть все обратно, да и не хотел. Это было невозможно, выше моих сил, против меня, а я никогда не делал ничего против себя. Я хотел, чтобы она поняла и пожалела, а может быть, даже признала мой невероятный поступок понятным. Но она просто открыла дверь, не спросила, почему я явился вне назначенного для урока день. Она просто предложила мне войти, и я сказал какую-то чушь:

- Я сегодня уезжаю, уже не успеваю домой. У меня еще два часа до поезда, а тут до вокзала близко.

Сашки не было дома, он гостевал у бабушки. Может, это было к лучшему, я не хотел его увидеть на прощание. Для него я просто исчезну, не стану ни беглецом, ни вором или предателем, я просто исчезну. Я не хотел в это верить. Я хотел ей сказать, что в ней с ее нелепой длинной челкой, закрывающей пол-лица, все начала и концы моей жизни, и побег мой затеян из-за нее. Я не знал, что она ответит мне на эти слова, это ничего не меняло. Я бежал от своей жизни, где я не могу быть с ней, потому ли что несвободен, потому ли что не нужен ей. Это все было одно, я просто не мог не бежать, и хорошо, что завтра. Еще один день был бы невыносим.

Я буду другим, хорошо если бы мне выпало имя Петр, тогда я бы поверил в предназначение и знамение. Но Илларион тоже неплохо, я не хотел быть Игорем или Валентином, хотя и это можно пережить. Я не помнил, сколько мне лет и когда у меня день рождения, я даже не знал, кто я по национальности. Да и сейчас, кто мы, все Гроше неприкаянные? Поляки, прикинувшиеся итальянцами, или русские, которые мнят себя французами? Все открещиваются только от еврейства, да и какие из нас иудеи, если только совсем хитрые, что смогли преодолеть черту оседлости. Потом объявиться католиками, чтобы быстро перейти в православие, стать декадентами, сомневающимися во всем, и простыми примитивными атеистами. А потом обвенчаться в православии и зачем-то крестить своих потомков в ближайшей церкви, в которую больше ни разу и не зайти, потому как и незачем. Даже каяться не в чем, ничего не происходит ни грешного, ни божественного, просто тоска одинаковых дней и лет, без радости и сомнений.

Пора бежать, даже если она сейчас все поймет и протянет мне руки, даже если скажет, что она бежит со мной. Я все равно завтра сяду один в свой автомобиль и поеду в Тверскую область. И все же невыносимо хотелось, чтобы она протянула руки.

- Будете цветную капусту?

Она была смущена скудностью предложенного ужина, а я опять с пустыми руками, если забыть о чемодане. Это была самая вкусная цветная капуста в моей жизни, сладкая и еще хрусткая, не сваренная до полной мягкости, обваленная в крупных крошках засохшей булки и подрумяненная в постном масле. Мне даже хотелось собрать пальцем эти масляные крошки с тарелки. Но я постеснялся, мама говорила, что это дурной тон, а крошки красиво таяли в масляных каплях. Викентий сидел на высоком стуле рядом с нами и рассматривал свои руки, а потом тянул их мне. Я протягивал ему палец, который он сразу схватывал, пытаясь узнать, каков на вкус. Я хотел угостить его капустой, но Летиция запретила, ему еще рано, пока он пробовал только яблочко.

- Но что же плохого в капусте? Это только цветок капусты. Я вот больше всего люблю капусту, в любом виде, особенно квашеную, с луком и маслом, - Викентий загулил и протянул мне обе руки, он одобрял мои слова.

Вместе мы убедили Летицию, она разобрала соцветие на крошечные цветочки, размером с незабудку. Викентий ел, зажмурив глаза, ему было хорошо, как и мне. Я отчаянно не хотел уходить. Если только вместе с ними, через границы, как уходил генерал Гроше. Мы возьмем лодку в Бессарабии, пересечем пролив, Бог к нам будет милостив и мы не попадем в шторм. У нас будет сухой хлеб и бутыль воды, что еще надо путнику, который вот уже сейчас сойдет на берег, если не снесет течением. Но у нас не гражданская война, можно выйти на любом берегу, даже в Румынии или Болгарии, где мы вряд ли попадем в застенки сигуранцы.

Я где-то читал, что уходящие из России в двадцатые годы деньги зашивали в подкладку шинели, которую потом беспощадно срывали румынские пограничники. А у меня и шинели не было, только курточка, в которой я завтра отправлюсь в неведомое. У меня еще оставалось время вернуться и все вернуть, никто даже не заметит, как я сбежал. Опять взяться за лямку генерального директора и священные обязанности супруга, осененные не только государством и православной церковью, но и всеми известными супермаркетами столицы, где нас с супругой можно застать в любое воскресенье и даже субботу.

Мне стало тоскливо, я сжал зубы, чтобы не завыть. Летиция что-то поняла и предложил чай с вареньем, ей сестра Таисия, что с Аней была, подарила - яблоки с черноплодкой, монастырское, вкусное, густое, как мармелад. Она его от Сашки прячет, он может в один присест банку съесть. Я отказался в пользу Сашки, не хотел соблазняться, после первой ложки я бы размяк и никогда не ушел. Я поблагодарил ее за приют и ужин, вкуснее капусты я не ел сто лет. Это были не просто слова, Маришка не готовила капусту, ей казалось, что она издает вонь, как рыба, лук или чеснок. Может, мне какого-то вещества из капусты не хватает, но я мог ее есть бесконечно, во всех видах и сортах. Летиция засмеялась, ей показались забавными мои слова про неимоверно вкусную капусту.

Я попросил разрешения оставить у нее чемодан, она легко согласилась. Уже на лестнице, почти повернувшись спиной, я сказал:

- Если я не позвоню через неделю, откройте его. И действуйте по усмотрению, не забывайте, что нас, Гроше, много.

Я быстро сбежал с лестницы, чтобы не услышать ее вопроса, к чему это. Потом, все будет потом, не сейчас, позже - когда я уже не буду Гроше. Я остановился и вернулся на пролет назад, она еще не закрыла дверь. Я протянул печать рода Гроше, просто вложил ей в руку, страх и стыд вновь овладели мной, густой кровью стуча в висках, перехватывая дыхание. Она даже не взглянула, что я дал ей, она смотрела на меня без укоризны, без вопроса, без волнения. Она сжала руку с печатью, ждала, что я скажу что-то, и я сказал:

- Пойду. Пора.

Я не знал, что еще сказать, да и эти слова были лишними, просто обозначить точку в сегодняшнем нелепом спонтанном визите. Я хотел сказать, что я буду иным, с другим именем. Что я больше не увижу никого из близких и родных, и ее не увижу, хотя не хотел верить в это. Это было просто невозможно и невыносимо, но об этом сейчас было говорить еще невыносимее, если есть такое слово, которое могло объяснить, что сейчас со мной творилось. Я рвал все, я уходил в никуда, но и оставаться я больше не мог. И это было самое верное слово - пора.

- Пора, мой друг, пора, - сказал я сам себе, закрыв дверь подъезда, у которой давно сломали доводчик, и она хлопнула, как петербургская пушка в полдень, это был правильный звук в этой истории, другого и не придумаешь.