Я даже не понял, как въехал в столб собственных ворот, заботливо открытых Маришкой. Она заквохтала, фару я разбил к чертовой матери. Маришка сразу побежала за тонометром, у меня должно было подскочить давление при аварии. Ей вообще нравилось играть в медсестру. Но давление оказалось в норме, и она потеряла ко мне интерес, а я ничего не сказал. Ненавистный мне старлей Красовский остался жив, даже не задумался о возможном завершении своей жизни сегодня. Похоронили бы как героя, павшего на посту, Сашка бы гордился, его бы взяли в кадетский корпус как сироту. Она бы прокляла меня. Поминала бы каждый день, а так просто забыла обо мне. Мне стало душно и я вышел во двор, где поднимались елочки и кедры, посаженные в прошлом году.

- Ты ревнуешь?

- Нет, конечно, нет.

- Почему нет, если ты любишь ее?

- Я не знаю про любить. Я просто боюсь за нее, она хрупкая, она слабая, она одна, я просто... Я не могу ее оставить. И он не достоин ее.

Я не видел в темноте, кто говорит со мной - Пиотр или Владимир, или Иосиф, или кто еще, удачно женившийся на дочери генерала или богатого купца. Я не хотел его искать среди только что посаженных деревьев, чтобы не сломать елку или грушу, или еще какое хрупкое деревцо.

- Ты думаешь, любят за достоинства?

Когда же этот очередной философ выйдет на тусклый свет?! Я не мог понять, кто это. Мне показалось, что я его вижу, но это лишь сирень без листьев качнулась. Я не мог орать, здесь вечером слышно за версту. Соседи полюбопытствуют, потом жене расскажут, словом, по-дурацки выйдет.

- Они просто любят.

В длинной шинели он оказался рядом, я его видел впервые, но не сомневался, это один из нас, Гроше, явился поведать историю своей любви. Сколько их уже было, и все были героями и победителями, даже Пиотр, отдавший жену сопернику. И всем хотелось доказать, что у них было самое возвышенное, самое пламенное чувство и прочая чушь, воспоминание о которых должно убедить меня, что живу я неправедно и неверно. Что я заплутал в сумрачном лесу или где там еще можно заплутать, не в метро же или городских джунглях граничащего со мной Зюзино или Котловки. А там пострашнее леса будет, меж промзонами и психушкой затерянные дома с потерянными во времени жителями, которые пытаются гордиться тем, что они москвичи. Пусть в первом поколении, но все не на выселках в какой-то новой Москве, близ Калуги, из которой они как раз и перебрались.

- И судьба твоя была решена. Так, кажется? Или ошибся? Ты влюбился окончательно и бесповоротно? Это ближе к истории? - как всегда начал ерничать я.

- Ты не хочешь слушать?

- Почему же? Но хотелось бы уточнить год действия, участников, детали, обстоятельства и реплики главных героев. Вдруг они мне помогут в подходящей ситуации. Я обладаю огромным опытом предков, что же не выслушать очередную лавстори.

- Прости, что?

- Это ты прости, забыл, что не поймешь. Ну рассказывай историю любви. Она согласилась сразу, оценив тебя?

- Да, - он закурил что-то невыносимо вонючее, - сразу, и вечером мы уже были мужем и женой, в прямом смысле, в съемной комнате.

Это был старший брат моего деда, названный в честь героического генерала Евгения Иосифовича, что приходился ему двоюродным дедушкой, как и строитель Кавказских Минеральных Вод. Он, как все в роду, был военным, кем еще можно было быть перед Первой мировой войной. Там была какая-то путанная история с семьей, дед не любил ее вспоминать, дед даже не общался со своим братом, так, обменивался открытками перед Новым годом и днем рождения, дату которого не мог вспомнить, потому посылал открытку где-то в сентябре, чтобы в случае чего списать на почту. Дед не любил брата, иногда он называл его цыганским подкаблучником, но, думаю, врал, откуда у нас цыгане. Но моего собеседника не волновала история семейных отношений, как и судьба своих детей, он хотел говорить о себе и о ней.

- Я случайно оказался в Мариуполе и в станционной чайной увидел ее, она сразу отозвалась на мои пламенные взгляды, и все случилось в ту же ночь. Но, увы, город опять перешел в руки деникинцев, выбивших Махно и Дыбенко, в чьей дивизии был и я. В ту же ночь мы отошли назад, я просил ее меня ждать, и она обещала. И я оставил Соню, зная, что как только мы вернемся, а в этом я не сомневался, я больше никогда не отпущу ее. Я готов был ползти на брюхе, лишь бы вновь увидеть ее. Увы, мы вернулись через восемь месяцев, лишь в январе. И ее не было в городе, я со своим взводом проверял каждый подвал и сарай, пока какая-то старуха не вспомнила Соню. Она рассказала, что Сонин отец, румынский скрипач местной таверны, ушел с белогвардейцами в Румынию, а Соня пропала. Последний раз ее видели в цирке шапито, который тоже собрал шатры и пошел на север. У них реквизировали лошадей, и силачи сами впряглись в повозки, Соня ушла с ними. Старуха сказала, что Соню соблазнил клоун, но люди врут, лично она выбрала бы акробата или силача, летуна или наездника, только к чему наездник без лошади, так, ерунда, тягловая сила для телег, на которых они тащат все свое барахло. С ее слов, цирковые подались то ли в Астрахань, то ли в Саратов. А нас бросили на Кавказ добить Деникина, потом был Сиваш и Крым. В Саратов я попал только через год, но цирк уже перебрался на юг, местные жители вспомнили и шапито, и клоуна Костю с усиками и во фраке, и Соню, она танцевала на проволоке с обручами в руках. Из-за нее даже вышел скандал, за ней стал волочиться начальник речного порта, а цирковые его отметелили, так что он до сих пор ходит с палкой. Это точно была моя Соня, она могла и корабли повернуть, и голову вскружить кому угодно. В свои короткие увольнительные я метался в поисках этого проклятого цирка, но не успевал за ним. Приходилось возвращаться к месту службы и маяться еще три месяца, чтобы набрать увольнительных для преследования этого шапито.

- А других девушек не встречалось?

Я в свои 20 с небольшим каждый день влюблялся в новую девчонку и три дня страдал от невзаимности, но тут мимо проходила другая фея, и я забывал все горести неразделенной любви.

- Девушки? Были, само собой, какие-то были. Но Сони среди них не было. В начале двадцать второго я разыскал цирк в Нижнем, пошел на представление, но по проволоке ходила какая-то рыжая выдра. Я кинулся к их кибиткам, и нашел Соню с сыном, которого она родила от клоуна. Она не хотела меня слушать, говорила, что я бросил ее в Мариуполе, хотя клялся в любви. После моего ухода ее стал преследовать французский офицер, она бежала с клоуном Костей, который хороший человек, и у них сын Сашка. До отхода поезда оставался час, я схватил ее за руку, просил все оставить. Она прижала Сашку к себе, и мы ушли на вокзал, меня переводили куда-то в Закавказье, я не мог опоздать. В поезде я вписал ее и Сашку в свой аттестат, и так она стала моей женой. А поженились мы, когда моему внуку, твоему троюродному брату, шестнадцать стукнуло.

- А что так? Столько лет прожили вместе и вдруг поженились.

- Командир части узнал, что у меня в семье три разных фамилии: моя, Сонина и клоуна. Сказал, что хрен у меня в паутинке, приказал жениться. Соня стеснялась и не хотела идти в загс, мол, куда нам старикам, но я настоял. Она согласилась быть законной супругой. На радостях я так надрался, ночью домой пришел и говорю ей: «Не шуми, мать. Радость у меня. Я сегодня женился».

- А клоун?

- У него все хорошо, он стал сталинским любимчиком, отлично пародировал Гитлера. И Сонечку он нашел в 46-м, но Саша, наш с клоуном сын, погиб на Висле, в августе 44-го. Внучка осталась. У тебя есть что выпить?

Я пошел в дом, нашел полбутылки мартини в холодильнике и целый пузырек бехеровки. Принес, протянул ему. Он глотнул, сморщился:

- Это желудочные капли?

- Почти что. Но забирает, ты закусывай, - я протянул мартини, это ему понравилось.

- Хорошая вещь, как леденец в спирте растворить. Сам делал?

- Нет, итальянцы. Больше все равно ничего нет.

Я представил, как будет орать Маришка, когда не обнаружит в холодильнике напитков. Может, хоть бехеровка останется, она ее перед сном пьет как успокаивающее, по тридцать капель к чаю.

- За Сашку, - еще раз приложился к бутылке Евгений Евгеньевич, - мой родной сын вернулся живым. Как и твой дед.

- Без глаза, - добавил я.

- Но на ногах. А в 46-м мы последыша родили. Сонька стеснялась, мол, мы уже старые, под пятьдесят. А что делать, когда Бог от любви дал?!

Я не ответил, он продолжил:

- Ты знаешь, я ни разу до войны мальчишек в цирк не сводил. Все боялся, вдруг там этот на ковре кочевряжится, и она его вспомнит. Внучка и младший, когда этот клоун Соню нашел, просили меня, а я слабину не дал. Ни разу. Но потом оказалось, она сама тайно их водила в цирк, этот ей проходки устраивал. Я тогда запил сильно, не мог понять, как быть, как жить с этим, чуть с ума не сошел. А она понять не могла, что со мной. И я как-то ее чуть не задушил, не мог представить, что она этого козла заслуженного с усиками целует. Если бы внучка тогда из комнаты не вышла, точно убил бы. Соня меня простила, а вот внучка не забыла той ночи, долго чуралась меня.

В темноте он умудрился перехватить мой осуждающий взгляд и продолжил с издевкой:

- Я не как мой братец, твой дед, который и женился на своей училке по-дурацки. Привел, сказал, что это его жена, и ушел с ней в общагу, ни свадьбы тебе, ничего. И жили они тихо, без страстей и любви, хорошие, положительные. Только я к ним в гости не любил ходить, скучные они оба, и дед твой, и бабка.

- А че ты пришел?

Я злился на него, зачем он так про деда, он же мой дед. Хоть и не любил меня, но на каникулы брал, плавать научил, рогатку мне сделал первую, а потом как-то остыл, почти не замечал, будто и нет меня вовсе.

- Да так, - он присел на перевернутое ведро, - выпить, побазарить.

- Про любовь или про ревность?

- Я был счастлив. И ревностью своей был счастлив. Она трепала мне нервы и я не старел. Я соперничал со всеми, кто рядом с ней терся, я не мог стареть. А с обрыдлой женой какая радость? Сиди, пузо нажирай, щеки как у бульдога распускай, на плечи их выкладывай. Все одно - никто на твою бабу не позарится, а ты при супе, вроде как женат, зачем неясно.

- И так каждый раз? Женись - бросай, женись - еще хуже попалась.

- Зачем каждый раз, коли сразу попал в яблочко? Я с первого взгляда не сомневался, это была она, что раз и все, навсегда, а если иначе - лучше пулю в лоб.

- Довольно. Я счастлив! Мне хорошо! - я почти кричал. - Ни цирка, ни Отелло мне не надо. Не мое это. И жен я соперникам не отдавал, и в папеньку родного не стрелял, даже промазав. Я счастлив.

- Знаешь, я менял воинские части, чтобы командир полка не домогался Сони. Она была как Лолита Торрес в «Возрасте любви» - смешливая, смеющаяся, соблазнительная, и она была моя.

- И как эта чехарда отразилась на карьере?

- Плохо, уволен подполковником, за строптивый характер чины получал нескоро, дважды был разжалован. Но те, кто стали генералами, завидовали Сониному мужу.

Он издевался надо мной, он считал меня убогим неудачником. Будто все дело в любви. Я хотел ему сказать, что семьи бывают разными и все по-своему счастливы. Не все готовы стреляться из-за жены дорогой, да и ей это не нужно, когда все хорошо и обеспечено. Не надо трястись, сколько там до получки, вот уже счастье. Но я не стал ему этого говорить, ибо совсем не знал эту двоюродную бабушку Софью, даже ее фотографий не видел. Дед их не сохранил, а если и сохранил, то не показывал.

А еще я подумал, каково было моей троюродной сестре увидеть, как дедушка душит бабушку, а она не сопротивляется, принимая от его рук все, даже смерть. Ее в этом порыве не волновала маленькая внучка, что вышла пописать. Только что же это за родня у меня такая? Цирковое буйство, аргентинское танго, любовь и страсть на фронтах гражданской, где героини не знали, как достать мыло, а герои брились наголо, чтобы вши на стол не падали с роскошной шевелюры.

Пока я размышлял, что ему ответить, он покинул меня. А что сказать, я толком не знал. Заплакать и совета попросить, как жизнь свою бестолковую наладить, или гордо отказать ему в общении, ибо он ничего не смыслит в этой жизни.