В этот раз мы с женой поселились в пафосном отеле, почти у памятника Николаю Первому, с баром на крыше, откуда был виден Исаакий. Не «Астория», конечно, но почти. Я заказал букет в номер, однако сюрприз не удался, Маришка любила лилии, а они поставили розы. Коктейль на крыше ненадолго спас ситуацию.

И все-таки утро разразилось не только дождем, но и скандалом. Я сказал, что быстро схожу по делам и к обеду вернусь, а она может погулять по Эрмитажу. Но какие могут быть дела, если у нас романтическое путешествие, мы не можем расстаться даже на минуту, я же обещал.

Я не мог не пойти на судилище Николая, но и не мог признаться Маришке, что использовал ее, что я выдумал повод для поездки. Еще я не мог раздвоиться, чего мне хотелось сейчас больше всего. И мы пошли смотреть выставку Вермеера в Эрмитаже. До суда оставалось полтора часа, значит, у меня на размышление остался час.

Судьба Вермеера меня даже заинтересовала: как он ухитрялся, создавая всего две картины в год, кормить пятнадцать детей. Я пытался это представить, не получалось. Я вспомнил Иосифа, работавшего в Исаакиевском соборе, у него тоже была немалая семья. Тихо отошел к «Девушке за вёрджинелом», пока Маришка рассматривала украшения какой-то другой неизвестной голландской девушки. Ей вообще нравились ювелирные украшения на картинах мастеров. Она потом пыталась найти подобное в реальных витринах и радовалась, если удавалось.

Голландский художник оказался моим соратником, он тщательно выписал колечки, сережки, браслеты, без них девушка не девушка. Маришка застыла у картины, а я тихо зашел за группу японцев, затерялся. Помогите мне, добрые голландцы, и двинулся к выходу. Сбежал по лестнице, схватил куртку в гардеробе и на такси рванул в Старую Деревню, в суд Приморского района. Я почти успевал к началу. Я отключил телефон, чтобы дорогая не нашла меня. Потом объясню, что потерялся в Эрмитаже, искал ее, телефон сел, и вот вернулся в гостиницу, в надежде, что она уже здесь.

Это было сладостно, как побег с урока в четвертом классе. Правда, тогда все было иначе - я соглашался с компанией прогулять русский, мне было отчаянно страшно, что мама узнает, что она будет плакать, мол, расту я непутевым. Но еще хуже было, когда никто не замечал прогула, никто не бранил. Я напрасно боялся и ждал, самое страшное - не получить по заслугам, зачем тогда бежал. Когда так случилось в очередной раз, я перестал сбегать с уроков, прослыл среди пацанов заучкой, но мне это было уже совершенно неважно. Сейчас возбуждение побега не оставляло меня, я боялся не успеть к началу урока, точнее суда, я просил водителя ехать быстрее, житель солнечной республики старался, но мы все равно опоздали.

Защитник Крассовский во фраке и накрахмаленной манишке уже начал свою речь. Я тихо сел в зале, где были все и даже больше. Сергей Евгеньевич не повернулся, он был весь обращен к защитнику, братья Владимир и Евгений в парадных мундирах при орденах стояли рядом, будто позировали для семейного портрета, Агриппина Платоновна сжала руки, а Ольга Сергеевна опустила вуаль шляпки, чтобы никто не видел ее красных глаз после бессонной ночи. Только Коля держался спокойно, пока Петр Витольдович не стал говорить о нем.

- Кого мы судим? Николая Макукина? Знает ли уважаемый суд, за что награждают медалью «За отвагу»?

Судья строго посмотрела на защитника, но Крассовского просто так было не остановить.

- За личную отвагу и мужество. Личную! - он замолчал, все ждали продолжения, и он, выдержав паузу, начал, - В 2001 году сержант Макукин был награжден этой медалью, что солдат почитает выше дежурных орденов.

Петр Витольдович поведал суду историю подвига Коли. На аэродроме, где выпало Коле служить, загорелся бензовоз. Сержант Макукин, не раздумывая, прыгнул в кабину и погнал его подальше от самолетов и людей, на ходу выпрыгнул из объятой пламенем машины, сломал ноги о бетон взлетной полосы, был награжден. История растрогала судью, и откуда он ее только узнал. По торжествующему лицу Ольги Сергеевны стало ясно, она по старой привычке собрала досье на внезапно обретенного внука.

Крассовский был неостановим: пламенно излагал историю французского баронства Николая. Как тот отказался от этого титула и прилагающегося к нему замка, потому что не мог без родного Миасса и Челябинска. При этом общественный защитник стыдливо умолчал про руины фамильного замка. Зато продолжил, что Коля мог, чему сам подзащитный удивился, жить в Москве у своей бабушки, но он и от этого отказался, живет и работает в Челябинске. Челябинск в речи доморощенного адвоката превращался в льдину, на которой дрейфуют челюскинцы.

- И мог ли такой человек, как Николай, избить женщину семидесяти шести лет?

Подлая Наташка запротестовала, она утверждала, что ей гораздо меньше. Но наш адвокат не заметил ее возмущения и продолжил:

- Нет, нет и еще раз нет. Он лишь искал справедливости и правды. Он простил ей оставленную в детстве дочь, которая живет ныне в монастыре. Он простил ей обманом полученные документы, на которые она не имеет родового права. Он простил многое, за что ее нужно судить, но нет таких статей в Уголовном кодексе. Нет, увы. Но есть высший суд, есть суд общества, и Николай стал его представителем, обвинителем и защитником. Я требую, чтобы гражданка Гроше, которую стоит называть псевдо-Гроше или лже-Гроше, назвала истинную причину ее конфликта с моим подзащитным. Николай Макукин в силу родовой чести не раскроет ее. И если гражданка Гроше не решится, то это сделаю я, как бы ни было горько открыть страшную правду торговли отеческими могилами, в том числе местом упокоения прапрадеда Николая.

- Это клевета, - не выдержала уже мадам Гроше, но ее реплика осталась незамеченной.

Крассовский блистал, он с укором смотрел на пострадавшую:

- Уважаемый суд, я умолкаю. Но прошу вас - судите сердцем. Вспомните своих предков, которые вопиют к вам, они с нами, они в зале, они видят нас и судят нас своим судом истории.

Я обернулся, но предки покинули заседание, они вышли из зала тихо, даже дверь не скрипнула. Ольга Сергеевна торжествовала. Крассовского распирала гордость, он был вправе надеяться на ее благосклонность и внимание. Приговор был ожидаемым: Николай Макукин обязан был заплатить тридцать тысяч административного штрафа.

Но Николай не согласился, он, удивив судью, требовал исправительных работ. Что, он не может улицу подмести, ему невлом, мужик он здоровый?! Ольга Сергеевна встала и заявила, что она тоже требует для себя обязательных работ, ибо она вместе с внуком участвовала в этом деле, он защищал ее честь. Судья, устав от этого шоу на тему истории и родовой чести, потребовала освободить зал.

Я был вынужден оставить эту радостную компанию и бежать в гостиницу в надежде, что Маришка не объявила меня в розыск. Я боялся даже думать о том, что сейчас произойдет - Николай Первый сойдет с пьедестала, рухнет купол Исаакиевского собора, предки восстанут из отвоеванных могил, Нева выйдет из берегов, затопив все вокруг, у адмиралтейства встанут революционные матросы, к ним подойдет мятежный Московский лейб-гвардии полк, - и все это ничто по сравнению с тем, что ждало меня.

Я открыл дверь номера гостиницы, Маришка бросилась мне на шею, день был такой - весь из неожиданностей. Она потеряла меня в Эрмитаже, искала, спрашивала всех смотрителей, выбежала на улицу. Оказалось, что я унес номерок гардероба с собой, она вернулась, но меня не вспомнили в гардеробе. Она отчаялась и побежала в гостиницу без куртки. Хотела уже в милицию звонить, понимала, что я ищу ее, а она ищет меня. Хорошо, что я нашелся, она уже не знала, что думать. Она щебетала и щебетала, а мне было невыносимо стыдно, но и признаться было невозможно. Запершило в горле, выступили слезы, я не мог вдохнуть, я боялся заплакать, упасть в ноги и покаяться.

Зачем я на ней женился, почему не развелся через месяц, она бы нашла свое счастье, с нормальным человеком, без дурацких закидонов и завиральных идей. Они бы ходили в гости к соседям по даче, менялись рецептами квашеной капусты и пирогов. Обязательно ездили на отдых в Доминикану или куда там сейчас положено, лучше всей честной компанией, чтобы не так скучно было. Посещали крестины и юбилеи, разнообразя тоску и скуку, да и не скучали бы они, когда все хорошо. Дом полная чаша, дети не хулиганят, муж пьет по праздникам, когда жена чарку подносит и горячий пирожок подает. Он бы с соседом Петровичем в гараж ходил, строго по пятницам, потому что по субботам в магазин, на целый день. За что же ей я достался, ведь хорошая она женщина, надежная, хозяйственная, веселая в целом. Не ее вина, что мне тоскливо - хоть сбежать, хоть запить горькую до потери человеческого образа и памяти. И она злится, что не радует меня наша жизнь, не понимает, почему, ведь все могло быть хорошо, все для этого есть. И сделать уже ничего нельзя, изменить, поменять, стереть, начать снова.

- Хочешь, - вдруг сказала Маришка, - пойдем вино пить и сырком закусывать на лавочке? Только как-то холодно и промозгло, а куртка моя в Эрмитаже осталась.

Вот и хорошо, я побежал в Эрмитаж за курткой, чтобы не сказать правды, не признаться, не обидеть ее. Она не виновата в нелюбви, и я не виноват, так нелепо получилось в нашей совместной жизни. Я не хотел и не мог остаться с ней сегодня наедине. Прибежав с курткой, я, не давая ей опомниться, сказал:

- Одевайся, мы идем в гости к моим родственникам, они мечтают с тобой познакомиться.

Она смутилась, засомневалась, стала отнекиваться, как же она без укладки явится, надо бы еще маникюр сделать и обувь у нее не выходная. Я моментально решил эту проблему:

- Идем в магазин, туфли, платье все с меня, а прическа твоя прекрасна, ты же знаешь, я никогда не вру.

Я не знал, как буду выкручиваться, когда она увидит Колю. Все стало неважно, как при запое, когда я, небритый и вонючий, смотрю первый попавшийся сериал, забывая сразу, о чем кино.