Издательство ФилЛиН
Е.Шевченко Ю.Грозмани    ГРОШЕВЫЕ РОДСТВЕННИКИ
Кадетский корпус

Сергей Евгеньевич Гроше материализовался бликами стекла пенсне, хрустом яблока, хлопком дверцы машины. На церемонный вопрос, как дела, я что-то промямлил, не пересказывать же события последнего месяца, тем более человеку, который все знает и без моего детального отчета. Интересно было, что привело его в этот вечерний час в этот двор, ко мне.

Он поведал мне историю своего воспитания, обычную для его семьи и того времени: в восемь лет он был определен во второй кадетский корпус. Матушка, конечно, была обеспокоена, но дочь генерала и жена офицера не представляла иного пути для единственного сына.

- Я был отлучен от родного дома. В корпусе дурно кормили, офицеры-воспитатели были жестоки и грубы, в дортуарах почти не топили. Мы, младшие классы, вечно мерзли. Меж собой постоянно происходили драки. Сильный, обычно он был старше, ибо оставался в приготовительных классах три-четыре года вместо положенных двух, подчинял других, окружая себя свитой из преданных воспитанников. Остальным приходилось туго, они пытались услужить офицерам-воспитателям, ища у них защиты, за что подвергались насмешкам и издевательствам среди однокашников, - ноздри заядлого кокаиниста дрожали, воспоминания были неприятны.

- Я старался держаться независимо, не прибегая к покровительству одной или другой стороны. За это меня даже уважали самые сильные, что не мешало им устраивать мне жестокие розыгрыши, в которых я оказывался виновным и в среднем классе дважды подвергался порке. Но если бы я донес на злых шутников, они бы избили меня. Позже они пытались искать моей дружбы, я был первым в математике и черчении. Мне иногда приходилось делать работы по фортификации для моих обидчиков. Первым я был и в классе музыки. Вот строевая подготовка мне давалась плохо, особенно церемониальный марш и ломка строя. Отец был недоволен моей аттестацией и на вакациях заставлял меня заниматься гимнастикой и строевым шагом. Да, да, я маршировал по гостиной до изнеможения. Твой отец был добр с тобой?

- Не помню, наверное, нет. Не помню, он оставил нас, когда я был маленький. Я видел его редко, тогда он был добр, потому как пьян.

- А мой был черств и суров. Мне кажется, что он любил только маменьку, но никак не нас. Сестры редко удостаивались его внимания, я же волновал его только в связи с успехами.

- Ты не радовал его честолюбие?

- Нет, он огорчался. А в начале четвертого класса я заболел, никто не мог понять, чем. У меня была лихорадка, которую признали следствием нервического расстройства, и матушка забрала меня из кадетского корпуса, чтобы спасти. В тот день отец возненавидел меня.

Я не понимал, к чему он все это рассказывает. Из-за Сашкиной мечты о кадетах? Так это мечта, он еще сто раз передумает. Полгода назад он хотел быть археологом, а до этого объезжать лошадей. Он хочет его спасти и предостеречь? Но я ошибся.

Оказалось, Сергей Евгеньевич мечтал быть хорошим отцом, с пасынком отношения не сложились, а дочка была маленькой. Она только улыбалась ему или спала. Он хотел самостоятельно дать ей образование и начать ее воспитание, как только ей исполнится три года, когда они смогут беседовать. Но Бог не судил ему воплотить мечту, а сына он и вовсе не увидел.

- Твой сын вырос мужчиной, он служил Отечеству. А отец твой умер при кадетском корпусе в Сербии.

- Сербы позвали его в свой корпус? Он там воевал, имел награды.

- Это был русский корпус.

Я попытался объяснить про русских кадетов, спасенных от революции, собранных в сербской деревне:

- Там был голод, тиф, не было учебников и тетрадей, офицеры учили кадетов по памяти. Твой отец был стар, но я думаю, он успел что-то передать этим мальчишкам без родных и Родины. И вряд ли это было строевое дело, генерал Евгений Иосифович был стар для плаца.

- Он хотел в старости читать кадетам и юнкерам историю балканских войн, - вспомнил Сергей. - Он написал учебник?

- Нет, но думаю, что кадетам успел рассказать, а они - дальше, так творится история.

Я удивил его рассказом о внучке от неизвестного ему сына, которая вышла в отставку в чине подполковника.

- Выше кавалерист-девицы, если мне не изменяет память, она была штабс-ротмистром, - он явно гордился внучкой, что не вязалось с его взглядами пацифиста. - Женщина-подполковник! А она хороша собой?

- Да, - я не знал, как оценить даму за семьдесят.

Решил, что вполне мила была в его возрасте. Я не стал рассказывать про ее сына, сказал, что она овдовела. Ее внук, а ему, получается, праправнук живет на Урале. Он тоже не пошел по военной линии.

- Он, как твой дед Иосиф, работает в строительном департаменте, - объяснил я.

- У моей внучки только один внук? - удивился он. - Почему? Они не любят детей?

- Понимаешь, время такое было. Детей надо поднять, дать им образование. У меня тоже один сын. Годы были голодные, а сейчас уже и поздно детей заводить, если только дедом стану.

- Я никогда не видел своего деда Гроше. Мой отец был младшим, и дед умер задолго до моего рождения. А почему тебе не родить еще детей сегодня? Ты не любишь свою жену?

Я не стал ему отвечать, я сам не знал ответа. Я был уверен, что никогда не брошу Маришку. Никогда. Она есть как данность, как холодильник или загородный дом. Она всегда раздражена, я ее злю, каждым своим шагом и движением. Она срывается. Она меня утомляет. Мне хочется сбежать, спрятаться, мне хочется тишины и покоя. Когда она уезжает к родным, я впадаю в запой под громкий крик телевизора до самого ее возвращения. Вернувшись, она верещит громче любого сериала, я переживаю катарсис очищения и через сутки выныриваю из состояния блаженного и мучительного опьянения, когда меня не волнует никто и ничто.

Но его беспокоили вопросы любви. Он вновь спросил меня, почему у нас только один сын:

- Она не любит тебя?

А может ли она любить? Или она просто хотела замуж? Просто хотела семью, правильное положение в мире - женщина хорошая, замужняя, не разведенка, не брошенка. А в семье все бывает, но все можно пережить вместе, даже ежедневно мучаясь. Кто обещал, что брак это безмятежное счастье? Я такого не видел, она тоже. Ее мать каждый день пилила отца, а он норовил сбежать на дачку, где, ходил слух, у него была веселая бабенка из лихих разведенок. Но он скрывал, мало ли что люди придумают, так и прожил до самого инфаркта душа в душу с нелюбимой. Сергей не дождался моих рассказов, продолжил исповедь:

- Лиза любила меня, я был ей за это признателен. Она готова была на любые жертвы, чтобы я был счастлив. Но я не любил ее, я жаждал встречи с женщиной неординарной, с которой я смогу быть лучше, чище. Я буду стремиться быть ей достойным мужем, я буду работать каждый день, лишь бы она не отвергала меня. Но я не видел такую женщину ни на улице, ни на поэтических вечерах, ни в театре, я даже заходил в галантерейные лавки, но и там встречались банальные лица и визгливые голоса. И я возвращался к Лизе, испытывая чувство вины, хотя я не изменял ей, все это было только в моих бесплодных надеждах. Я старался быть хорошим мужем. А она все ждала, она даже после нашего венчания бархатную шляпку с перьями страуса купила за 17 рублей, новые ботинки. Все ждала, что мои родители к нам зайдут поздравить и признать ее моей женой, но они так и не пришли, даже после рождения Натальи.

- Видно, таково наше семейное проклятие - не быть счастливыми. Зато все эти прадеды были счастливы в любви, - я не хотел говорить, я не хотел его слушать.

- Лиза старалась быть хорошей женой, - нудно продолжал он, - она брала работу на дом, чтобы я смог реализоваться. Но я стал подозревать ее в корыстном честолюбии. Ей не хотелось только наших тихих семейных радостей, она выходила замуж за бесприютного сына генерала и внука генерала от инфантерии, и ей хотелось так прорваться наверх. Однако мой отец все еще не простил меня. Она часто плакала, говорила, что я сам сделаю карьеру, не может быть, чтобы я оказался бесталанным. Я видел, как с каждым днем тает ее вера, она злилась на себя, но уже была дочь Наташа, и она не могла оставить меня, хотя ее надежды на меня были не так уж и крепки. Я предложил ей уехать в деревню, жить своим хозяйством, открыть школу. Но она считала, что мое будущее в Петербурге, а это будет просто бегством. И еще она просила меня помириться с отцом, но для меня это было невозможно. Я бы признал свою слабость, неправоту, ошибку, но все равно я не стал бы восстанавливаться на факультете правоведения и, тем более, идти в армию. Меня не призвали в 1914, всплыла та старая нервическая лихорадка. Для отца, который знал людей, спасавшихся от мобилизации, даже калечивших себя, это было почти ударом. Он боялся обвинения в том, что помог мне получить заветное «не годен к строевой». Действительно, я не хотел воевать, я не мог. Я не представлял себя среди смерти, крови, грязи, стонов.

- И ты просто умер. Без фронта и посмертных орденов.

- Это был самый простой выход из ада. Я не знаю, как после Балканской войны и страшной обороны Шипки мой отец сохранил речь, не замолчал. Не принял постриг, не сошел с ума, вообразив себя кукушкой.

- Почему кукушкой?

- Она знает, сколько жить. Я не боялся смерти, я боялся ужаса, после которого я буду мертвым при жизни и не смогу оборвать этот ужас, потому что привык зубами цепляться за физическое существование. Так бывает на фронте, я слышал эти рассказы, я их проживал каждую ночь. Я даже пытался пойти добровольцем, но меня опять не взяли, я показался им ненормальным. А я нормальнее своего отца, который не понимает, что такое смерть.

- Он понял. В Сербии в 1922 году, когда хоронили кадетов, умерших от тифа, спасенных на смерть, вырвавшихся из ада войны, чтобы умереть в тиши сербского захолустья, так и не став отроками. Он там же, рядом с ними, среди них.

- Он к тебе приходил?

- Нет, я к нему приходил, на кладбище, цветы положил, поклонился. Там все и понял. Или решил, что понял. Я бы на его месте понял.

Я пытался найти другое слово, но все повторял - «понял, понял». А Сергей смотрел на меня с сомнением, я его не убедил. Он не мог простить отца за нелюбовь.

Откуда же Ольга Сергеевна знает, что генерал любил жену бескорыстно и безоглядно? Сергей ничего не мог сказать о матери, она была воспитана своим отцом в понимании, что должна полностью соответствовать мужу и его службе. Детей же не испортить воспитанием, тогда они будут точной копией своих родителей и так же рьяно отдадутся служению. Сестры матери, не обретшие достойного партнера, служили сестрами милосердия, чтобы быть рядом с отцом своим. Папенька Сергея склонял голову перед дочерью обожаемого им генерала, человека великого и скромного. Евгений Иосифович Гроше и сам пытался таким быть, но все же не любил аскезу, позволял себе сибаритство, за что осуждал себя и близких.

Сергея как-то возили к деду Федору в Одессу, но по малолетству он не помнил этого визита вовсе. Потом маменька дедушкины заветы талдычила, будто это катехизис. А все сводилось к тому, что нужно заставлять работать ребенка, ибо все беды от скуки и безделия. Ежедневный труд сделает все, а что не сделает, дополнит природа. У великих людей не бывает плохих потомков, если те не ленны. Задача матери привить ребенку жажду познания.

- Только мое познание было ограничено фрунтом в первом классе кадетского корпуса, науки начинались лишь во втором, а до этого главным делом было постичь дисциплину и послушание. Чтобы никогда не сомневаться в словах наставников, даже если они противоречат реальности.

Реальности противоречил и он сам, но я радовался нашей встрече. Его бы с Сашой свести, они бы нашли общий язык.

- Ты на флейте не играешь? - зачем-то спросил я.

- На кларнете, но скромно, Каваллини, Гайдн, Верди, потом я оставил музицирование. Иногда играл дочери, жена не любила громких звуков.

- А я вот решил научиться. Пока не знаю, понравится ли моей жене или лучше ее не знакомить с моими потугами. Я же для себя хочу научиться.

- Для себя не играют. Даже если ты один, ты думаешь, для кого играешь, что говоришь ему и поймет ли он, что ты сказал своим посланием.

- Тогда и играть не надо, можно просто сказать. Мол, Рахманинов, опус 23, коли она знает о чем, то поймет, а нет, то нет.

- Ты говоришь о женщине, - он подловил меня, - ты влюблен и не знаешь, как ей сказать.

- Я не знаю, стоит ли говорить вовсе. Ни к чему это. И мне, и ей.

Он улыбался, будто все понимал и даже знал, что будет, но я-то осознавал, что это просто игра. Ничего он не знает о любви почти пятидесятилетнего мужчины и знать не может, ему нет и тридцати, хотя родился он сто с лишним лет назад, а его внучке уже за семьдесят. Но он все равно смотрел на меня с сожалением и ироничным пониманием. Хотелось послать его ко всем чертям, завести машину и рвануть домой. Он перестал улыбаться, наверное, почувствовал мое настроение.

- У меня и этого не было. Я не стоял, увы, перед выбором, как быть, предать жену и принять любовь и смысл, или влачить прежнее существование.

- Тебе повезло, - я сказал искренне, - ты многого не знаешь. Ты ушел вовремя, накануне настоящего кошмара. Твоя бедность с Лизой невероятное богатство по сравнению с тем, что суждено было испытать ей потом и все же выжить.

- Она вышла замуж после меня?

- Не знаю. Узнаю, скажу, если тебе это все еще важно.

- Увидимся в Петербурге, - он покинул меня.

С чего он решил, что в Петербурге я окажусь в ближайшие дни, если я сам об этом не знал? А пока я ехал домой, зная, что ничего хорошего меня там не ждет, только очередные упреки, что я опять явился поздно, хорошо хоть трезвый. Но все пошло совсем иначе.

[Предыдущая глава] [Следующая глава]