Волшебства не случилось. Утром я позвонил Агриппине Платоновне и Ольге Сергеевне, чтобы отчитаться о торжественном водружении памятной доски на банях в Пятигорске. Они обе, не сговариваясь между собой, строго спросили меня, когда я привезу им фамильный кирпич, что принадлежит им по праву первородства. Как это, не понял я. Я провез этот кирпич через столько верст, я не расстался с ним в аэропорту и после всего этого должен отдать его пафосным старушкам? Нет, не выйдет, не отдам, это мой фамильный камень, его вручили мне. Я выставлю его в своем маленьком и никчемном музее, который у меня точно будет, даже если его посетителями станут только я да Борька, который непременно приедет в отпуск. Хотя его это совершенно не заворожит.

Весь день я искал оправдания своему поступку и успокаивал себя, что поступаю правильно, оставляя кирпич и кусок черепицы у себя. Вечером я положил кирпич на туалетный столик супруги, и жена не сказала ни одного слова, только прикрыла его чистой салфеткой. А потом она о чем-то говорила с Борькой, я засыпая, не слышал, она старалась говорить тихо, но голос был озабоченным. Наверное, она решила, что я сошел с ума. Значит, так тому и быть, с этой замечательной мыслью я заснул.

Утро встретило меня сурово, на работе возникли проблемы: пьяный рабочий поехал за добавкой, разбил наш новехонький грузовик «Форд», сам переломался. Мне предстояли командировка, встреча в трудовой инспекции и беседа с гайцами. Так уже бывало, ну, или почти так. Только в этот раз я был абсолютно спокоен. Конечно, мне было жалко белорусского парня, что пьяным поехал в сельпо, но сейчас я не боялся допросов и бесед. Я, словно, вошел в состояние дзэн, хотя никогда бы в жизни не свернулся в позу лотос. Какой лотос, мне ботинки зашнуровать живот не дает! Хотя я каждое утро стараюсь повисеть на турнике и пройти пешком километров пять или даже шесть. Моя страсть к шоколаду побеждала все спортивные достижения.

Я решил сам поехать в Саратов, где случилось ЧП, чем поверг в изумление весь коллектив офиса. Они знали мою нелюбовь ко всяким разборкам. Но мне необходимо было оказаться в Саратове, там был исток всего. Я знал, что все эти Гроше не совсем мои, но не мог оставить их, они стали частью меня. Как мама, которая ненавидела моего уже покойного папеньку и старалась забыть свой неудачный брак. Как Маришка, которая несмотря на всю ее психованность, была моей женой. Как Борька, который рано или поздно поймет меня. Я не мог без них, и у меня появилась маленькая, почти ничтожная, возможность доказать, что мы все же родня по крови и духу, что мы одно целое.

Я знал, что кого-то из бедных Гроше, скорее всего моего прямого предка, одного из внуков Иосифа, усыновил бездетный саратовский нотариус, почетный гражданин города, воспитал его и оставил этому мальчонке все свое движимое и недвижимое. Мне очень хотелось, чтобы так оно и было. Это был мой прямой предок, усыновленный, добавивший еще одно слово в свою фамилию. Но все же он остался Гроше, такой же, как и все остальные, только брошенный семьей. Обычный саратовский нотариус. О нем никто мне не рассказывал, даже мой дед, будто у него отца не было. Надо только найти дом этого стряпчего, стоящий на центральной улице. У дома есть история, можно все узнать, можно разведать, услышать легенды, которые обернутся правдой, понятной только мне.

В Саратове я даже не спорил со следователем, который вел дело водителя-бедолаги, я соглашался с ним, чтобы скорее закончить эту тягомотину. Быстро навестил пострадавшего в больнице. Он уже весело прыгал на костылях и переживал, что с него за битую машину деньги снимут, но я простил его, он и так раскаялся. Я был добр, я просто хотел быстрее отделаться от всех этих проблем.

К обеду я уже был свободен, побежал на улицу Тараса Шевченко, ранее Крапивную, судя по палисадникам, она оправдывала свое имя. Но от дома нотариуса ничего не осталось, лишь флигель, вросший в землю по самые окна, которые давно были заколочены выцветшей фанерой. Вокруг не было никого, кто мог бы мне поведать про жизнь нотариуса Доброва и его приемного сына Евстафия, имечко-то какое несчастное.

Командировка моя оказалась никчемной и ненужной, только если, что парня-водителя простил. Да, я и так бы его простил, не посещая город на Волге. По странному совпадению фамилия бедолаги была Евстафьев. Я не мог дешифровать это послание, но это точно не было случайностью. И усыновление моего прадеда тоже было предопределено, я не знал, кто он толком. От него осталось только отчество моего деда, директора школы, учителя физики, но дед не любил говорить о прошлом, только однажды как-то прикрикнул на моего папеньку:

- Не забывай, кто мы и какого рода.

Впрочем, про войну, где потерял глаз, дед тоже не любил рассказывать. Говорил, что война и война, незачем ее вспоминать, забыть надо. Я не расспрашивал его, а теперь не спросить. Я знал, что мое имя мне дед дал, маменьку попросил назвать меня так, она согласилась. Хотя ей хотелось, чтобы я был Сергеем, как Королев. Может, поэтому я и пошел на факультет ракетостроения, только ракеты не строил. После института распределился в исследовательскую лабораторию, потом аспирантура, защита диссертации и побег в строительный бизнес от полного безденежья. Дед тогда сказал, что я непутевый, не будет из меня толку, весь в папашку, сына его беспутного. Отец метался, физфак закончил, потом в архитекторы подался, говорил, без физики никак там не обойтись, а жизнь закончил в шашлычной, где служил рубщиком мяса, жизнью своей сытой был доволен. Да только пьяненьким плакал, все талдычил:

- Ты, Кеня, учись. Знаешь, кто мы? Мы белая кость, мы обязаны быть умными. Ты на меня не смотри, не сложилось у меня. А ты обязан. Мы бароны.

Я списывал это на пьяные фантазии. Папенька всегда был с вывертами и блажью, только в шашлычной и прижился. Там его истории про баронов Гроше шли на «ура». Его любил хозяин-азербайджанец, даже кормил и поил даром, и дарил одежду со своего плеча. На рассказки Барона, так прозвали папашку местные ханыги, собирались люди, и шашлык уходил влет под его истории о похождениях предков при дворе императора.

Поезд вез меня в Москву. Я был абсолютно трезв, хотя обычно позволяю после командировки себе расслабиться, мне даже не хотелось выпить, я был обескуражен, если не сказать расстроен. Мои исторические поиски, бессмысленное собирание крупиц истории и строчек в архивах были не нужны всем сегодняшним Гроше, но они были уже не нужны и мне. Они завершились, я узнал про славных и бесславных представителей нашего все же древнего рода. Этим можно было гордиться и хвалиться, хотя не понятно перед кем, если только вступить в Дворянское общество сумасшедших стариканов. Но это ничего не изменит в моей жизни.

Я занимался все той же опостылевшей работой, которая приносила мне доход и позволяла безбедно жить семье, помогать маме и теще, дальним и близким родственникам. Желающие найдутся и даже будут демонстрировать любовь ко мне, признают главой рода, состоящего из Ростика, Лелика и Стасика. Я наговорил себе много красивых слов про долг и ответственность, про силы, которые дает столь славное имя Гроше. А на самом деле?

Ну, узнаю я еще про одного Гроше из девятнадцатого века и даже нарою какого нибудь Альберта в Саксонии семнадцатого века, и даже итальянца Мауро образца шестнадцатого века - все это подобно безумному коллекционированию марок или спичечных коробков. Моя жизнь не станет счастливой. Я не обрету большого дела, как бы не увеличился оборот моей компании. Я не построю собора и города, у меня не будет всепоглощающего счастья. Я останусь все тем же, только с этими знаниями, которые вызывают тоску и разочарование. Горестные мысли о никчемной жизни, которая состояла из того, что завтра будет лучше, чем вчера. Чем лучше? Чем вчера. Хотя мое вчера не отличалось от позавчера, как год не отличался от года, только если банковским счетом и лишними килограммами. И может, счастлив я был только в студенческой общаге Казани, когда все было впереди и все возможно. Тогда я даже хотел создать свою политическую партию, нашел трех сторонников, но как-то дело дальше не пошло. А потом я забыл об этом, пустые бредни остались в юности, я занимался насущными делами.

Бредни о родовой чести были не лучше. Наивная попытка создать партию Гроше, которых я придумал сам, приписывая им высокие помыслы и стремления. Понятно, что они строили и воевали, но в каждом роду строили и воевали, влюблялись и страдали, мечтали и искали страну обетованную. Даже моя романтическая мысль о том, что это важно для сына, была несостоятельной. Чтобы это было так, как мне возмечталось ныне, нужно было каждый день говорить о нашем славном роде. Хотя бы иногда, как мой дед: «Помни, кто ты». И то ему не удалось вразумить несчастного моего отца, принесшего горе всем, кто его окружал. Когда маменька рассталась с ним, не от хорошей жизни, понятно, мы едва сводили концы с концами, а она вкалывала на двух работах. Потом вышла замуж за хорошего, как говорит, человека, нудного и скучного крохобора, но без загулов и буйств. Она постарела, смирилась, стала тихой и даже запуганной.

А Борису это все и вовсе кажется мифами и легендами, рассказами об истории, так, кажется, назывался учебник четвертого класса. Он вырос, его это совершенно не интересует. Он же не в возрасте Сашки, когда ржавая сабля вызывает восторг. Когда хочется исполнять марш гусаров Радецкого и скакать на коне, набросив на доломан ментик. Думаю, Борька даже не знает, что это такое, это совершенно лишенное смысла знание для него, и все верно.