К посадке на московский рейс я прибыл изрядно нетрезвым, старался держаться прямо, хотя портфель с кирпичом и черепицей был тяжел и тянул меня набок. На контроле ко мне сразу привязались с настойчивым требованием сдать кирпич в багаж, мол, никак нельзя с ним в салон, к черепице претензий не было. Почему угрожать пилоту кирпичем или убить кого-нибудь из пассажиров возможно, а проделать те же действия с куском черепицы, который пропускают в ручной клади, невозможно, мне никто не объяснил.
Я освободил кирпич от оберточной бумаги, чтобы было видно фамильное клеймо. Достал местную газету, где был репортаж о моем пра-пра. Стучал своим паспортом, кричал, что я потомок древнего рода, что кирпич не отдам ни за какие коврижки, что он мне дорог как память о дедушке, и это уникальный артефакт, еще какую-то чушь.
На мой крик вышел начальник, долго вертел кирпич в руках. Потом пристально, будто пытался просканировать мой пьяный организм, посмотрел на меня. Я понял, что на рейс меня не пустят, значит, я никак не попадаю в Москву, где завтра состоится собрание акционеров, на котором мне необходимо быть. Партнеры в последнее время смотрят на меня косо, но почему-то в этом году меня это совершенно не волнует. Я даже перестал бояться понедельника, мне было наплевать на все, кроме моей исторической саги.
По большому счету, мне было неважно, если мои партнеры как-то перекроят нашу прибыль, слегка обойдя меня. Я даже не осуждал их за маленькое воровство и большие хитрости. Мне было неважно, что Маришка будет ворчать, мне было все равно, что сын сочтет меня слегка свихнувшимся, снисходительно что-то скажет по просьбе своей матери. Все это уже не касалось меня. Все смыслы и надежды уместились в этот кирпич, который я должен, во что бы то ни стало, довезти домой, где ему вряд ли найдется место. Но он был и смыслом, и поплавком, и надеждой, что мы не пропащие и не заблудшие, а все остальное, что еще год назад занимало меня, стало никчемным, ненужным и бессмысленным.
Я хотел все это объяснить служащим аэропорта, но не нашел слов. Заплакал, кулаком вытер слезы и вцепился в кирпич. Мимо меня шли пассажиры, таща потных детей, вонючие сумки с вяленой рыбой, коробки с фруктами, сладкий запах перезревших абрикосов вызывал тошноту. Они шумели, знакомились меж собой, обсуждали отдых. Это был какой-то исход. Я, всегда мечтавший об одиночестве хотя бы на час, хотел обратиться к этим людям, рассказать им о Ермоловских ваннах и прочих бюветах, я хотел воззвать к ним, чтобы провезти свой бесценный кирпич в три с лишним килограмма веса. Но я молчал. Они были беззаботны и счастливы, это был триумф победы Сегодня над Вчера и Завтра. Я пропускал эту веселую процессию, я был для них чужим и лишним.
Внезапно мой мозг вычленил из гула человеческих голосов слова какой-то корявой тетки, обращенные к мальчишке, по-видимому, ее сыну:
- Видишь, милый, если бы мы побольше общались с моей бабушкой у нас бы тоже были семейные реликвии. Помнишь, как тебе в музее понравился орден Андрея Первозванного?
Я захлебнулся от возмущения, меня перекосило. Да что она такое несет? За триста лет этим орденом всего-то тысячу человек наградили. Старший смены что-то понял, махнул на меня рукой и пропустил на рейс. В самолете я сразу же заказал рюмку коньяка и счастливо заснул, прижимая к себе тяжелый портфель с кирпичом внутри.
В Домодедово, немного проспавшись за два с половиной часа полета, я осознал, что меня ждет дома с этими подарками, но твердо решил с ними не расставаться. Маришка, само собой, будет ворчать, кирпич и черепицу отправят на балкон, а потом за город, где место им определят в гараже, туда она редко заходит. Но все же...
Я смело шагнул через порог квартиры, споткнулся о мешок с цементом. Дом был завешан полиэтиленовыми шторами, на полу громоздились ящики с кафелем, из ванной боязливо выглянули два худеньких таджика или узбека, я плохо разбираюсь, но больше они смахивали на таджиков.
Маришка встретила меня радостно, давно я не видел ее столь сияющей. Она, оправдываясь, заверещала своим нежным голосом, что случилась беда: она что-то там уронила в ванной, плитка на полу треснула и тогда она решила ее сразу заменить. Сама, умница какая, нашла бригаду, выбрала особо прочные материалы и уже затеяла ремонт, как я понимаю - всей ванной. Рабочие, само собой, обещали управиться за три дня, но все, похоже, затягивается, так как снять старую плитку непросто.
Я обнял ее, прижал к себе, мой кирпич она не заметит, все хорошо, родная, все правильно ты делаешь. Все замечательно, я давно хотел что-то освежить в нашей жизни, прекрасно, что ты это поняла. Она обняла меня и сразу защебетала про ужин, мягко пеняя мне, что я не позвонил из аэропорта, она бы тесто поставила, был бы пирог. На меня сыпались цифры стоимости квадратного метра кладки, все оказалось дороже, чем ей обещали, но здесь качество работы, испанская плитка лучше чешской, и прочее.
Мой кирпич спокойно лежал в портфеле, который я осторожно поставил в гостиной. Это был добытый мною клад, который я смог пронести через все кордоны. Я чувствовал себя победителем и знал, что никогда не расстанусь с трехкилограммовым куском красной глины, даже если тонуть буду, с ним и на дно пойду. Это мой камень-талисман, с ним все будет иначе, он принесет мне удачу и процветание. Я не сошел с ума, я просто гордился этим кирпичом, как когда-то давно своей ранее срока защищенной кандидатской, как золотой медалью сына и его отличной учебой в Мюнхене.
Я был счастлив, жена весело смеялась, списывая все на замечательный ужин, что она приготовила на скорую руку в почти походных условиях. Обещала мне завтра пирог и даже предложила выпить по рюмочке токайского вина. Среди разрухи и бетонной пыли мы вернулись в то прошлое, когда я привел веселую, как мне казалось, девчонку в комнату общаги, где жил, поступив в аспирантуру. Мы тогда сразу сделали ремонт, сами наклеив обои разного цвета, нам друзья отдали остатки. Вышло даже весело, мы долго подбирали рисунок, получилось, как говорит Маришка, - дизайнерски.
Со времени отъезда Борьки в Германию мы не были столь близки, но все кончилось в один момент. Бригадир Абдурахим заглянул в комнату попрощаться, и тут она заметила, что узор на полу выложен не так, что плитка в ванной смотрится совсем иначе, чем на стенде магазина, что все надо срочно переделать. Я, как всегда виноват, бросил ее одну в трудной ситуации, которую она сама устроила, к тому же приехал под градусом и даже не снял ботинки на коврике у двери. Словом, все встало на свои места. А завтра мне предстояло идти на работу, где меня ждет жуликоватый партнер и не более честные заказчики.
Маришка относилась к той породе людей, которые могут из рая моментально сотворить ад. Рыдать, обижаться, задыхаться, требовать капель, число которых все равно окажется не тем, что положено. Ей было хорошо только, когда вокруг было плохо. Когда надо страдать и выбиваться из сил, напрягаться и сражаться за выживание. Ей становилось скучно и тошно, когда вокруг все замечательно, но сразу находился повод испортить это. И тогда все вставало на свои места. Нужно было срочно звонить кому-то, еще лучше, вызвать аварийную службу, которая все сломает окончательно, чтобы завтра вызывать мастеров, которые, само собой, окажутся безрукими неумехами. А потом плакать, дуться и обижаться, чтобы я суетился и прыгал, как заяц на новогодней елке. Тогда наступит временное затишье. Вот и сейчас она стала задыхаться, хвататься за грудь, сообщила, что ей плохо с сердцем. Я принес воду и какие-то вонючие капли, радовался, что тихо затащил кирпич в дом. И тут она спросила:
- Что у тебя в портфеле?
- Кирпич и кусок черепицы, - обреченно ответил я. - Фамильные.
- Викентий, что ж ты молчал? - мгновенно ожила Маришка. - Нужно заказать витрину под эти раритеты.
Маришка видела репортаж в новостях, где мне оставили двадцать секунд из моей десятиминутной речи. Она уже сообщила всем знакомым и родственникам. Все просмотрели, и нам было, чем гордиться, все же памятная доска круче, чем поездка в Париж или Милан, этим давно никого не удивишь. Теперь нам предстояло создать домашний музей наших предков. Правда, неизвестно, кто станет его посетителем, гости у нас бывали нечасто. Но Маришка уже все придумала: мы позовем наших родственников, наиболее приличных из них. Например, Агриппину Платоновну и, возможно, «наших иностранцев», хотя эти поляки простоваты. Но есть же и итальянские родственники, так утверждала девушка-корреспондент в новостях. Я пустился в пространные объяснения, что это всего лишь ничем не подтвержденная легенда, но ее уже все это не интересовало. Она загорелась идеей красивых витрин, где мы выставим все экспонаты, советовалась со мной, делать их из дуба или карельской березы, или, может быть, остановиться на лиственнице.
- Хоть эбеновое дерево, - устало махнул я рукой.
- Верно, - Маришка тут же проверила по Википедии, что это. - Смотри, в шкатулках из черного дерева хранили волшебные предметы и даже делали из эбенового дерева волшебные палочки.
- И к нам прилетят феи. И будем мы жить в Диснейленде.
| [Предыдущая глава] | [Следующая глава] |