Из Белграда я позвонил Борьке:

- Бери мать и мотай сюда, к воскресенью. Так надо, все узнаете на месте. Так надо.

Я не стал объяснять, что хочу ему и только ему рассказать все, что осознал сам. Хочу, чтобы он понял, не совершая собственных промахов и ошибок, я их натворил за нас двоих. Мы родились Гроше, значит, наш путь определен, не нужно метаний, не нужно поисков, нужно принять, что ты один ИЗ, что твой час обязательно настанет, важно лишь не пропустить его, он точно будет. Он не обязан выдать великое достижение, их достаточно в нашем роду, но он должен сделать все, чтобы его поступки не легли позорным пятном на род и не отозвались трагедиями со следующими неведомыми нам потомками.

Я хотел рассказать про блаженную Анечку и ее отца, пьющего художника. Я знал, что он поймет, хотя мы с сыном давно не говорили по душам. Бедный Виктор принял все грехи, он, не виноватый ни в чем, несет свой крест, без ропота и бунта, он любит Анечку, и она хранит его. Я знал, это напугает Бориса, но рано или поздно он должен будет все узнать. Он наследник и потомок - смешные и нелепые слова.

Еще я хотел рассказать про неизвестных мне кадетов, совсем неизвестных солдат и офицеров, умерших в плену во время Первой мировой, про шеренгу их крестов без надписей. И про нашего пра-пра, который оказался в Бела Црква, куда стягивались потрепанные и больные офицеры и кадеты. Орда голодных мальчишек грабила огороды и лавки, им хотелось наесться, а все принципы чести давно были утеряны во время долгого пути сюда. И первой и главной задачей было собрать эту орду беспризорников, накормить, вернуть дисциплину Белой армии. Как в отчаянии писал блистательный генерал Драгомиров: «Чтобы спасти армию, половину нужно расстрелять».

Голодные мальчишки не были уже красивыми кадетиками. Но без этих мальчишек, собранных в один корпус из разных кадетских училищ, Белая армия теряла весь смысл. Офицеры, добравшиеся до Сербии, учили и воспитывали эту мальчишескую вольницу. Они сами, изверившиеся и потерянные, словно восстали для того, чтобы из шпаны воспитать офицеров Белой армии. Они обязаны были во имя будущего, прежде всего, собраться сами, вспомнить кодекс чести, давно размытый в гражданскую, забыть об ужасе и позоре, стать примером, через «не могу» и «не могу больше». Ради этих потерянных сирот, которых удалось собрать здесь.

Через год в Белу Цркву перевели Донское Мариинское училище благородных девиц, таких же сирот, как и эти кадеты. Осиротевшие девицы были также собраны по нитке со всей России. Они по долгу происхождения обязаны были нравственно воздействовать на кадетов-босяков. Так и случилось, через пару лет кадетское училище великого князя Константина считалось самым престижным учебным заведением Сербии и Черногории. Мальчишкам дали шанс, и они составили югославскую элиту.

Среди кадетов не было наших Гроше, но, может быть, генерал Гроше был среди воспитателей. Я хотел сказать сыну, что можно менять города и страны, но род поменять нельзя, и мы отвечаем каждым своим деянием перед всеми бывшими и всеми будущими. Мы можем ничего не сделать, просто жить, но жить достойно и честно, чтобы не позорить род до седьмого колена, того самого пресловутого, куда я пока в своих поисках еще не добрался, но может, мы с Борькой вместе доберемся.

В аэропорту Никола Тесла, как иначе может называться аэропорт Белграда, я встретил взволнованную жену и удивленного сына, они не понимали, что еще мне взбрело в голову.

- Просто хотел с тобой на Стинга сходить, у него завтра здесь концерт, а билеты недорогие, не то что у вас или у нас в Москве. Да и нам с мамой отсюда домой ближе.

- Ты слушаешь Стинга? - изумился сын, не дав Маришке сказать, что она думает по этому поводу.

Мой трюк прошел, Борька смотрел на меня с любопытством. Я давно казался ему устаревшим папиком, который занят только своим бизнесом и семьей, который не мог в молодости искать записи Стинга, отдавая за них деньги, выкроенные от обеда.

- Да я еще в школе на «Полис» запал, - гордо сказал я и мучительно припомнил две композиции - «Roxanne» и «Can't Stand Losing You», и даже этим произвел впечатление.

Так и было, Борька после концерта шел какой-то потерянный, молчаливый, а я рассказывал ему про нас, опустив про моих пришельцев, я просто выдавал их рассказы за свои исследования. Сын с удивлением смотрел на меня сверху вниз. Мы зашли в кафешку, он наконец прервал молчание, оказалось, его потрясла не история нашего рода, а концерт Стинга. И даже не концерт, а то, что я знал все эти песни еще до его рождения, что я тоже был молодым и заводным, и даже круче, чем он сейчас.

Мы сидели в кафе, и я рассказывал, как мы автостопом рванули из Казани в Ригу, какие у нас были улетные дискотеки. Борька вглядывался в меня, он привык знать меня толстым, лысым, добродушным папой, и вдруг я оказался иным, таким же, как он, а может, и более свободным и смелым, время было другим, нам все казалось возможным.

Борька слушал с испуганным интересом и недоверием, а я разошелся. Болтал про преферансные сражения перед экзаменами, про стройотряд, где была настоящая мужская жизнь, про лагерь на военке, про пьяные дебаты о политике в общаге, про любовные похождения и драмы друзей, я, увы, не пользовался, успехом у девушек, ростом не вышел, но это я опустил. Сейчас мне хотелось быть отчаянным героем, которым я вряд ли был на самом деле, но я верил, что так и было или могло бы быть, будь я чуть смелее и увереннее. Но тогда я переживал из-за роста, из-за толстых очков, бедной одежды, нелепого овчинного полушубка, я даже на свидание, которое у меня как-то случилось, просил дубленку у соседа по общаге, как оказалось, совершенно напрасно, та девушка закрутила с хозяином дубленки, а я опять остался один.

Но это было совершенно неважно, я подобрался к главному, я сообщил про неизвестного отца-основателя рода, явившегося в Польшу неизвестно откуда. Я упомянул про генералов и строителей, я рассказал их истории, доказывая, что отвага и авантюризм черта нашего рода, мы умеем и любим пускаться в отчаянные плавания, полные неожиданностей и приключений.

Борька заскучал, только генерал Гроше, упокоенный в Сербии, почему-то заинтересовал его. Но я разочаровал сына, наш генерал не был белогвардейцем и не боролся с Красной Армией, он мирно жил в отставке в Феодосии, у моря. Сын его, мой попутчик по питерскому экспрессу, к тому времени уже покинул мир, жена умерла, а дочери вышли замуж, разлетелись. Ветерану турецкого похода оставалось лишь сидеть на берегу с такими же заслуженными вояками и вспоминать былые подвиги. Все бы так и кончилось мирным сном в своем саду или на набережной, но в ноябре 1920 Врангелевскую армию выбили из порта, всем офицерам царской армии было приказано встать на учет в ВЧК. Генерал Гроше не стал выяснять, что стоит за этой формулой, и в ночь с котомкой ушел из города, несмотря на преклонный возраст.

Это разочаровало Борьку, он не задал вопроса, зачем я искал могилу генерала, наверное, списал это на мои странности, сопутствующие возрасту. Он вновь смотрел на меня с сожалением и грустью, я опять стал старым чудаком, ничего не понимающим в современной жизни. На следующий день он вернулся в Мюнхен, в свою компьютерную лабораторию, где, по его мнению, и была настоящая жизнь.

Мы проводили его в аэропорт, сдали машину и купили билет в Москву. Европейские каникулы были закончены. Я понял, что никому, кроме меня, история рода не интересна, только мне одному. Все остальные живут сегодня, и их не волнует жизнь одной, пусть даже своей семьи, ее вплетенность и включенность в историю общую. Это было просто какой-то страничкой из никому не нужной книги, главой учебника, такого же, как география или ботаника. Им было все неважно и даже обременительно, как дурацкий подарок, вроде и вещь красивая, хотя и бесполезная, а выкинуть жалко.

Я не ждал от всех сегодняшних Гроше благодарности и восторгов, я хотел понимания или хотя бы зерна интереса, которое прорастет потом, позже, в нужный им момент, когда будет невыносимо скучно или отчаянно плохо. Когда они останутся одни, без понимания и поддержки, и тогда силы возьмутся оттуда, из прошлого, это будет единственной опорой, и все остальные придут на помощь, потому что мы связаны родом.

Я не обижался на них, я был готов ждать сколь угодно долго, я верил или хотел верить, что они тоже поймут, что им это будет необходимо и нужно, как сейчас им нужны деньги, удача, карьера, любовь. То, что я предлагал им, было больше того, чего хотели они. У меня первого открылись глаза, рано или поздно они поймут, что родовое клеймо это часть их Я, их индивидуальности, их пути, их возможностей, даже их дыхания.

Я начал это первым, я первым почувствовал. И я решил, что продолжу все это, даже если это неосуществимо. Я пройду столько, сколько можно пройти, а дальше кто-то другой, неведомый мне подхватит, и мы создадим тот самый всемирный заговор, о котором так пекся и радел вельможный пан Пиотр Гроше.