Взяв напрокат маленький синий «Рено», я рванул на юго-восток, к вечеру был уже в Турине, на следующий день заночевал в пригороде Белграда, а к полудню третьего дня путешествия оказался в Бела Црква, крошечном сербском городке с одноэтажными крепкими домами, стоявшими крепостной стеной вдоль улиц.

Православное кладбище было одно, большое, старое, существовавшее со дня основания города. Пошел дождь, и у меня опустились руки, я понял, что все мое путешествие напрасно, я никогда не найду то, зачем сюда забрался. Какая-то старуха вынесла мне из своей сторожки у ворот кладбища старый зонт с поломанными спицами, я спросил ее, где русские могилы. Она поняла меня, махнула рукой:

- Новые там, старые в конце, но они не такие уж и старые, они вместе с русскими появились, когда кадетов сюда привезли.

- Когда привезли?

- Так еще до войны, я не помню. Я помню, как они уезжали, я тогда как раз в школу пошла. Русские подходили, они и ушли.

Я купил у нее два цветочка, опустил монету в ящик с пожертвованиями и пошел в самый конец кладбища. Дождь размыл глиняные дорожки, я шел по желтой реке, плюнув на промокшие ботинки, с трудом разбирал на потертых плитах имена: Денисов Алешенька 1922-1924, выпускница Мариинского института Ольга Маковская 1907-1926, Замков врач 1890-1927, майор Котов 1897-1928. И так далее, до самой ограды. И одинаковые кресты кадетов - 11, 12, 14 лет, все вывезенные из гражданской войны и умершие в Сербии в один 1924 год: то ли тиф, то ли испанка скосила этих мальчишек, вытащенных из пекла революции и войны, где им оставалась судьба беспризорников, они ушли и обрели приют в Сербии, и покинули этот мир в 1924-м.

Наставники, благородные девицы Донского Мариинского института, врачи, адвокаты, - серые кресты с теплящимися под дождем красными лампадками, кто-то поставил их к каждой русской могиле. Я заблудился в этом русском мире, но никак не мог найти того, к кому пришел, его не было ни среди ушедших в 1928 году, как сообщала архивная справка, ни позже. Его не было вовсе, он исчез. Я промок и продрог, я был по колено в глине, пора было возвращаться.

Я положил цветы к общему монументу всем русским, оставшимся в сербской земле. Дождь кончился, я поднял голову и увидел надпись «Гроше Евгений Иосифович, генерал-лейтенант» - высокий обелиск, рядом с общим памятником. Я сто раз прошел мимо него и не поднял глаза, я искал крест, как у всех, простой каменный крест. Я вспомнил, что старик, а он прожил почти восемьдесят лет, воевал за освобождение Сербии и был награжден черногорским орденом Даниила. Значит, это благодарные югославы-братушки поставили ему памятник.

Дождь опять пошел, но я не стал открывать зонт, так и стоял с непокрытой головой. Все Гроше соединялись, вне времени, вне земель, нас объединял род и только род, имя и кровь, я был частью рода, великих и незаметных его представителей. Я хотел оставить след в этой длинной истории, нет, не подвиг, за который воздвигнут монумент от благодарных народов или привинтят мемориальную доску к дому, просто что-то хорошее, пусть безымянное, но достойное. Я готов был смиренно ждать случая, который мне обязательно представится, ведь я тоже Гроше, неизвестный. Я пытался вглядеться в череду Гроше, подняв лицо к дождю, мне уже не было холодно, я перестал чувствовать все вокруг. Где-то женский голос выводил слова Вертинского:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Через серый дождь я не мог увидеть поющую. Может, мне показалось? Но голос пел:

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искаженным лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

Не показалось, я не знал всех слов, я не помнил, я не мог помнить.

Закидали их елками, замесили их грязью

И пошли по домам - под шумок толковать,

Что пора положить бы уж конец безобразью,

Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги - это только ступени

В бесконечные пропасти - к недоступной Весне!

Я стоял под дождем, капли потушили лампадку, я пожалел, что бросил курить. Не потому, что хотелось, но мне нужна была зажигалка, хотя дождь все равно потушит пламя, но это будет уже потом, когда я уйду.

Кто-то подергал меня за рукав, я обернулся - кладбищенская старушка жестом позвала меня с собой.

- Тепло, сухо, тепло, - она вела меня к своей сторожке, там в жаровне ярко светились угли, она протянула мне кружку с горячим чаем, чай пах мятой и какой-то еще травой. Я благодарно пил этот необыкновенно вкусный напиток.

- Нашел? - спросила старуха.

- Да, да, - она была первой, с кем я поделился этой новостью, - Нашел. Это мой прадед.

- Пра-дед? - с сомнением спросила она.

- Пра-пра-дед, двоюродный.

- Пра-пра-дед - верно, - кивнула она, будто знала, о ком я говорю. - Ты Россия?

- Да. Я специально ехал, чтобы найти.

- Хорошо, - кивнула она и налила чаю себе, достала сухарь из кармана старого плаща. Я положил еще свою лепту в железную коробку, вернул зонт и попрощался.

Машину я оставил на центральной площади - площади Русских кадетов, окруженную католическим собором, русской православной церковью, сербской православной церковью. Я вошел в маленький русский собор, взял две свечки, поставил генералу Гроше и всем оставшимся здесь. В углу храма был накрыт стол, люди выпивали из разноцветных пластиковых стаканчиков, ели пироги. Они позвали меня к себе.

- Русски?

- Да, да, русский.

Мне сунули в руки стакан:

- Вино? Водка? Сок? Вода?

- Вода, я за рулем, - я все еще не отогрелся, не знаю, сколько минут или часов, или дней нужно, чтобы прийти в себя. Во второй руке у меня оказалась тарелка с пирогами.

- Помяни.

Я послушно надкусил пирог, он оказался с медом и орехами, я понял, что голоден, что я не ел почти полдня. Я даже не спросил, кого они поминают. Дети бегали вокруг стола, хватая стаканы с колой и соком, пожилые дамы чинно пили красное ароматное вино, а мужчины сурово глотали водку. Мне подумалось, что их бабушки могли знать русских кадетов, которые жили здесь до 44 года. Может, они были их женихами, а потом они ушли, а девушки остались, чтобы поминать их души в русской церкви маленького города Бела Црква. Они вышли замуж, и родили детей, передали им обязанность поминать тех, кого поминать больше некому.

- Нашел своего кадета? - спросила старуха в веселом разноцветном платке.

- Да, это мой пра-пра...

- Понятно, понятно. Москва?

- Да, - кажется, я стал чувствовать пальцы ног, мне стало тепло, и я даже попросил стакан вина, европейские нормы промилле позволяли.

Мне протянули пахучее сладкое тягучее вино. Я хотел рассказать этим людям про генерала Гроше. Но они обсуждали свои дела - урожай персиков и рецепты сливового пирога. Может, они и поминали какого-то своего родственника, а может, этот родственник потомок русского кадета, ушедшего в Чехию, чтобы не вернуться. Они протянули мне на дорогу бумажный пакет с пирогами. Я попрощался с ними, я был для них чужой, как и мой предок сербам, благодарно принявшим его на своей земле, не забыв его участия в турецкой кампании 1878 года.