Издательство ФилЛиН
Е.Шевченко Ю.Грозмани    ГРОШЕВЫЕ РОДСТВЕННИКИ
Река Нева

Я подкинул дрова в печку, отобрал кочергу у пра-пра-прадедушки Иосифа, расшевелил угли, поленья весело занялись. Мой гость продолжил свой рассказ:

- Я горевал по Машеньке, я не мог остаться в Петергофе, где похоронил ее, где разрушились все мои мечты и надежды. Спасибо моему благодетелю графу Воронцову, в ту минуту он протянул мне руку помощи, он, по-прежнему, протежировал мне. Зная мои затруднительные и трагические условия, граф предложил мне стать управляющим в его имении в две с половиной тысячи десятин под Бобруйском. Там был прекрасный барский дом и строилась усадебная церковь, необходимо было присутствие управляющего. Воронцов мне доверял, я дал решительный ответ и отбыл из Петергофа с детьми, - упоминания о собственной деятельности и неподкупности явно доставляли ему удовольствие, он снова оживился.

- Вавуличи славились яблоневыми садами и прекрасным черноземом. Меня поселили во флигеле барского дома, нашли кормилицу, и я сразу ушел в дела с головой. Надо было выяснить про недоимки, про прошлогодний урожай, пересчитать крестьян, опись которых проходила шесть лет назад. Я был счастлив вернуться в столь благословенное место. Моя молодость кончилась со всеми порывами и надеждами, оставалась только обыденная жизнь вдовца с детьми.

- Но ведь все сложилось не так, - поспешил я ему подсказать, мне не хотелось признавать, что моя жизнь уже тоже кончилась. Он не заметил моего волнения.

- По дороге в Бобруйск я познакомился с молодым фельдшером, взял его с собой, к тому же Олимпиада стала кашлять. Он наблюдал мою дочь, все закончилось хорошо, я предложил ему остаться в нашем доме, а он открыл медицинский пункт для крестьян, куда, впрочем, приезжали и мелкопоместные дворяне. А потом фельдшеру пришло в голову школу открыть, для фельдшеров и учителей, Воронцов согласился и даже прослыл просвещенным помещиком всего уезда. Я увлекся, с утра до ночи был на стройках школы и больницы, а потом объезжал поля и деревни. Мои дети росли вольно и счастливо, Машеньку они не помнили, не горевали, это была моя боль. Мальчики повзрослели, и пора везти их в Петербург, чтобы готовить к гимназии или кадетским корпусам. Я решил вернуться на службу, хотя жалко было оставлять прекрасную жизнь в деревне. Я знал, что пора ехать, но что-то томило меня, не давало спать по ночам, будоражило. И как-то ночью я признался себе, что тоскую не по Машеньке, я тоскую по Петербургу, его улицам и глухим переулкам, дворам-колодцам, смятению и суете. Я рвался в этот город.

- Я тоже люблю Петербург, - некстати вставил я. - На всю Европу таких два города - Рим и Питер, - но он меня не слушал.

- И я вернулся в Петергоф, где меня радостно принял мой старый друг Васильев, он к этому времени стал коллежским асессором. Дом его стих, дочери разлетелись, осталась только младшая Катенька. Я помнил ее еще девочкой одиннадцати лет, а сейчас это была прелестная юная семнадцатилетняя барышня. Я, привыкший воспринимать ее ребенком, не знал, как с ней общаться. Она была по-детски хрупкой, маленькой, с мальчишескими повадками, что еще могло вырасти из любимицы семьи. Она привыкла запросто общаться с юными корнетами и уланами, она была избалована мужским вниманием и любовью отца. Я был очарован ею, но учитывая мой преклонный возраст, даже не мог думать о чем-то большем, нежели ежедневные прогулки и ее игры с моими подросшими детьми, с которыми она сразу поладила, они совершали вылазки в Верхний парк. Катя росла совершенной, во всех смыслах слова, дикаркой Петергофа. Я каждый вечер заканчивал свой день в доме Васильевых, куда нянька приводила моих детей, а потом мы шли ко мне в дом, в этот раз я снял его в Егерской слободе близ Английского парка.

Я уже понял, что последует дальше, вспомнив могилу Екатерины Дмитриевны Гроше на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры. Он подтвердил мою догадку:

- Как-то она призналась мне в любви, я не мог ее отвергнуть. Васильев не принял моего предложения, он, будучи моим другом, не хотел для своей дочери такой партии, но Катя была непреклонна. Он смирился, сразу состарился, благословил нас. Катя стала моей женой, я был старше ее на девятнадцать лет.

- Это и сейчас нередкость, - влез я со своим замечанием. Он снова меня проигнорировал.

- Она не была моим эротическим идеалом, слишком худа, слишком угловата, я боялся на нее дышать, но она сразу стала хозяйкой дома. Дети мои к ней привязались, они вместе играли в саду, строили шалаши и залезали на деревья, как обезьяны. Она уговаривала меня повезти ее в Петербург, где якобы открыли зоосад, моя малышня поддерживала ее в этом начинании. Когда она призналась, что носит нашего ребенка, я списался с Воронцовым и попросил его соизволения остановиться у него дома с семейством. Он согласился, и мы отправились в путь, не зная, что вернемся к гробу ее отца. Васильев так и не пережил нашего счастья, - он сделал подобающую в таких случаях паузу.

- Дерзостью, умом и стихийным образованием Катя очаровала Воронцовых, они дружно решили, что ей место в Петербурге. Нельзя держать такой бриллиант в глуши, шутили они по поводу моей службы в гранильной мастерской, в Петергофе. Катя радостно бегала по лавкам, покупая шляпки и перчатки. Я боялся, как она все это вынесет в ее положении, но несмотря на свою субтильность, она была крепка здоровьем. Она как-то быстро сошлась с молодой женой графа, а та сказала своему мужу Воронцову, что я необыкновенно исполнителен и честен, он сам может судить по состоянию дел в его имении, - Иосиф снова надулся от важности, похоже вопрос честности был для него неким пунктиком.

- Все так сошлось, как раз в это время, Император озаботился долгостроем Исаакиевского собора. Государь решил закончить стройку века, и мне предложили, не без помощи шустрой Кати, она с кем-то переговорила, должность бухгалтера в комиссии по построению. Я обещал дать согласие, когда закончу дела в гранильной мастерской, где как раз открылись мастерские по обработке мрамора для собора, - фраза про отсрочку согласия вызвала у меня ироничную ухмылку, он откровенно набивал себе цену.

- Первенца Катя родила в доме Воронцовых, и была горда этим, у нее столичный сын, у нас все хорошо. Она знала, что мы не можем долго оставаться в доме моего благодетеля. Она согласна была на скромную квартиру, где мы разместимся со всем семейством, но лишь бы остаться в Петербурге, который очаровал ее. Она говорила мне те же слова, что я говорил Маше, когда звал в столицу, слово в слово, хотя она не могла их знать. Мы назвали сына Дмитрием, в честь ее отца. Я подарил ей бриллиантовое кольцо, которое оказалось велико для ее тонких пальцев, и она носила его на веревочке на шее, радуясь этой игрушке. Только после появления Дмитрия я понял, почему Катенька стала моей женой. Она мечтала о Петербурге, откуда в Петергоф приезжали ее поклонники. Они уже вышли в чины, наперебой слали ей приглашения на рауты и домашние балы, у каждого из этих щеголей были кузины, тетушки с салонами, сестры и прочая питерская родня. Жена моя порхала из бала в бал, она через две недели после родов побежала на какое-то чаепитие, а потом на крестины, а потом на отпевание. Словом, я понял, зачем она вышла за меня замуж, сразу и безоговорочно.

- А моя так по магазинам таскается, днями, будто ей там дом родной. Покупает, потом сдает или меняет, что делать - Москва.

- Тебе досадно?

- Я привык, и даже хорошо, что она занята. Без этого она как-то тухнет, старится. Пусть радуется в магазинах, там у нее глаз горит.

- А мне было горько, я сдерживал слезы и обиду, она не хотела меня, она хотела в Петербург, это был ее брак, она ему была верна, и все эти драгуны и уланы заполнили наш съемный угол у Воронцовых, пришлось после рождения второго сына съехать. Я снял восемь комнат в Глухом переулке, дом был неказист, с окнами в колодец, зато недорог, рядом с театром, где так нравилось моей жене проводить время, она даже абонировала ложу, но возвращалась домой до окончания спектакля. Я верил ей, она был доброй женщиной, а я понимал, что не могу любить ее, как Машеньку. Я просто был благодарен ей, а Катя была исправной женой, она подарила мне шестерых детей, двух девочек и четверых мальчиков, Леонид умер рано, от скарлатины, но она оправилась от этого горя, - я слушал его и не мог даже представить, как это десять детей от двух жен.

- Дети были крепкими и здоровыми, Владимир радовал своими успехами и пытливым умом, пришлось взять ему учителя рисования. К обеду, выполнив все задания подготовительных классов в гимназию, он приходил ко мне на стройку, ходил за Монферраном. Тот даже полюбил мальчика и брал его с собой на обход, Владимир спрашивал про прочность и устойчивость, что веселило маэстро. Он подарил ему маятник, который сын хранил как талисман. Я любил свою жену, но работа увлекала меня более, а она не скучала без меня. Наш брак был бы идеальным, если бы я желал ее, как Машеньку. Я стыдился своего безразличия, я не ревновал ее к многочисленным поклонникам. Мне даже льстило, что она окружена почитателями, а я обладатель этого редкого цветка, украшавшего любой модный салон, не испытывал страсти и влечения. Мною владело чувство вины, которое я пытался скрыть заботой о Кате, - в моей голове никак не укладывалось наличие шести детей и флирт с блестящими офицерами. Наверное, он немного приукрашивает.

- Наша первая дочка - Прасковья родилась уже в Глухом переулке, там было просторно. Мы смогли даже поселить няню с нами, она должна была водить детей в Петришуле, где они осваивали немецкий и гимнастику. Я всегда доверял немецкому образованию, учителя там были строги и справедливы. Я предполагал мальчикам военную карьеру, кроме Владимира, его я прочил по части строительства, а может быть, даже архитектуры. Девочки тоже учились, мне хотелось, чтобы это дало им некую свободу мысли и вольности поведения. Я знал, что мои дети уже никогда, в этом я поклялся себе, не вернутся в Лидский уезд, - задрав подбородок, он гордо посмотрел на меня.

- Государь благоволил ко мне, мне увеличили столовые, учитывая мое растущее семейство, но жить приходилось скромно, что, конечно, расстраивало Катеньку. Она пеняла мне, что староста собора Руадзе позволяет себе немыслимую роскошь, он купил дом на Большой Морской и отделал комнаты в восточном и греческом стиле. Сам государь удивился, откуда у него дом за 70 тысяч при жаловании смотрителя театров в 500 рублей ассигнациями. Но он объяснил, что все досталось восточной торговлей, а дом записан на жену.

- Как обычно. Дом на жену, особняк на тестя. А сам брал откаты, на то и жил скромно.

- Откаты?

- Ну да, за поставки материалов.

- Ты прав, Викентий, увы, ты прав. Он действительно закупал мрамор по безумной цене. К моменту, когда я возглавил финансы строительства, было затрачено пять миллионов серебром и двадцать миллионов ассигнациями. Все бумаги по материалам подписывал полоумный художник Монферран и его друг Бетанкур, но что взять с этих фантазеров. Они не понимали, что материалы можно покупать торгуясь с поставщиками, что не нужно столько рабочих, которые просто бездельничали, но и получали половину зарплаты, означенной на бумаге. Мне пришлось разоблачить нечистоплотных подрядчиков, - честность предка начинала немного смущать меня.

- Я просил за Руадзе. Государь был милостив, он просто отставил его и других мошенников от должности, без права занимать места, связанные с государственным финансированием. Руадзе был обижен и строил козни, пытаясь уличить меня, однако ни одна комиссия не нашла нарушений в моем учете. Это было дело моей жизни, ради этого я родился, ради этого я оказался в столице, я был маленьким винтиком, но без меня не крутилась бы вся эта машина. Я не говорил, как Монферран, что умру с завершением собора, я знал, что буду тихо жить в деревне после окончания этого грандиозного проекта. Монферран сдержал слово, как обещал, так и умер, а я еще шесть лет подводил итоги строительства. Мог бы и за три года сделать, но мне не хотелось расставаться с собором, я пересчитал весь мрамор до фунта, все копейки, все кубометры леса.

- Руадзе тот еще шельмец, - повторил я слова Агриппины.

- Нет, нет, ты не совсем прав, - остановил меня Иосиф. - Он был презабавный человек. Когда все помешались на древностях, он первый привез в Петербург мумии, правда, без саркофагов, пытался Оленину, который тогда возглавлял Академию художеств, продать, но тот отказался. Руадзе не растерялся, выставил у себя в доме на Морской, все ходили на мощи фараоновы дивиться, за это его и Император простил, рассмешил он его этими тухлыми скелетами. А потом все купцы кинулись приобретать эти чудеса, с саркофагами и украшениями египетскими. Собрали для Эрмитажа неплохую египетскую коллекцию.

- Ты не представляешь, - засмеялся я, сколько у твоего Руадзе последователей нашлось в Европе.

Я рассказал ему про греческие раскопки, где, ничего не найдя, все соорудили, как в Кноссосе. Он рассмеялся, почему мы столь наивны и доверчивы, чтобы за просмотр этой чуши заносить хитроумным грекам деньги. И еще больше развеселился, когда я поправил его, что вовсе и не греки это придумали, а британцы.

- Они всегда были нашими врагами, - Иосиф похлопал меня по спине. - Ничего нового, это они не крепости, как ты говоришь, откопали, это они свои корабли в Средиземное море завели, чтобы мир под собой держать, только так я и понимаю их увлечение древностью. Британцы большие хитрецы.

Я постелил себе на полу, уступив ему кровать. Утром Иосифа не оказалось, постель осталась нетронутой. Я ждал его весь день, я ждал его ночью, даже оставил дверь незапертой, ко мне забралась разноцветная кошка, погрызла сыр, прикрытый салфеткой и разорила мусор. Хорошо, не черный пудель забежал, спокойно констатировал я. В дьявольщину кошек я не верил.

Иосиф не появился и к концу недели, почему-то именно он был мне наиболее симпатичным из всех пришельцев, хотя тоже со своими тараканами в голове. Может, потому, что мы были похожи. Я вдруг поверил, что я настоящий Гроше, а не просто историк-любитель со скепсисом.

Я метался по замку, я перемерял все, что уже замерили французы и нашел погрешности в их расчетах, мне явно пытались продать лишний камень. Я затеял разборку в мэрии, они обещали все исправить, но я задумал иное. Оставив аванс на реставрацию, на него можно было купить однокомнатную квартиру в Казани или Ярославле, и потребовав установить жесткий график работ, я получил возможность покинуть еврозону и Францию, которая мне порядком надоела. Я здесь впадал в размеренную спячку, того и гляди, скоро по воскресеньям начну играть в «Синей утке» в петанк, во всяком случае к шарам я уже присматривался.

[Предыдущая глава] [Следующая глава]