Во вторник я остался в замке один. Привратник удвоил мне порцию вина и добавил еще пол-охапки дров. Я раскладывал на столе карточки с именами своих предков, как пасьянс, я пытался понять их. Я расставил на столе сервиз Збышека, чашки придавливали карточки, чтобы они не разлетались от сквозняка. Вышло славное чаепитие на двадцать персон, кому-то даже не хватило чашек, они жили под молочником, чайником, сахарницей и креманками.

Мне было очень хорошо одному, так давно не было, да и один я давно не оставался. Я два дня не мыл посуду, а лишь складывал ее стопкой, брал новые стаканы, чтобы хлебнуть вина, и даже стал находить в нем вкус, хотя я больше по виски и коньяку.

В четверг я, конечно, все перемыл и даже подмел пол, постирал рубашки в тазу, чем вызвал уважение привратника. Принеся дрова и вино, он задержался чуть дольше обычного, осматривая мое жилище. Он остановил взгляд на карточках, разложенных на столе, я готов был ему все объяснить, достал планшет, но он, кивнув головой, покинул меня. Я вновь погрузился в документы, полученные из архива, продираясь через казенщину метрических книг Лидского уезда.

И тут в дверь постучали, я обрадовался приходу привратника, три дня одиночества сделали свое дело, я жаждал любого собеседника, даже если мы поговорим через планшет. Мне казалось, что старик многое может рассказать о заброшенном замке, просто пока молчит, выжидает чего-то, наблюдает, как я себя проявляю. Я радостно распахнул дверь. Толстенький господин в сюртуке и шляпой-котелком в руках кивнул:

- Позвольте представиться. Иосиф Викентьевич Гроше, статский советник.

- Викентий, - я протянул ему руку. Он неспешно стянул лайковую серую перчатку и подал мне пухлую руку, украшенную перстнем.

Я предложил пришельцу сыр, остатки паштета, груши, хлеб, налил по стакану вина, хорошо, что я помыл утром посуду.

- Я бы предпочел стопку водки.

- Здесь дрянь водка.

- А вино недурно, - пригубил он.

- Местное.

- Давно ты здесь?

- Неделю.

- Ты сбежал? По какой причине?

- Я нет, это наш замок.

- Наш?

- Ну, якобы, Гроше.

- Теперь наш?

- Нет, давно наш, века с 16. Говорят.

- А я не был во Франции, - он снял сюртук. Я подкинув дров в печку, не стал возражать ему, напоминать, что мы в самом сердце Франции, что ему до этого.

- Я не хотел никуда ехать, мне было хорошо в родном уезде. После училища приоров поступил на службу в Уголовную комиссию, но это оказалось не мое. Жаль мне было бедолаг, кравших барский лес. Они пытались откупиться, несли кур, сыр, масло, яйца, но я не люблю подачек, будто я холуй какой при постоялом дворе, что копейки, на пол брошенные, подбирает. Сбежал. К двадцати шести годам я был уже коллежским секретарем. Знал, что достигну больших высот через двадцать лет безупречной службы, но тесно и душно стало в нашем уезде. Виды на урожай, цены на пеньку, недоимки, дочь на выданье, лужки затопило - вот и все, что стоило их душевного интереса.

Он замолчал, чему-то улыбнулся и продолжил заметно потеплевшим голосом:

- Не буду врать, было одно, что удерживало меня в имении - Машенька Староцин. Она отзывалась на все мои приезды в их дом, вспыхивала, глаза опускала. Мы часто гуляли по ближайшим окрестностям. Родители ее смотрели на это снисходительно, хотя Машеньке уже исполнилось двадцать три, ее не спешили сбыть с рук, тем более, что я всегда, с самых ее шестнадцати, был рядом, оттесняя других претендентов. Я любил ее, а она любила гулять без шляпки, и я ничего не видел кроме ее развевающихся светлых волос. Она была умна и даже более, чем умна, она легко судила обо всем, вынося твердый вердикт всем нашим знакомым и моим поступкам. После ее замечаний мысли становились на место, сомнения исчезали. Я говорил с ней о планах на жизнь и мечтах, не боясь быть осмеянным или неверно понятым. Машенька видела, как я увлечен, но не спешила сделать шаг навстречу, она играла со мной, как кот играет с перышком, подвешенным на веревочку. И эта игра будоражила меня, я старался быть во всеоружии, - он умолк и отхлебнул вина.

- Каждый день я находил предлог заехать в их дом, потому как устал, потому как ось брички может сломаться, пусть ее проверит их кузнец, а я пока выпью чаю. Я знал, что ее родители, мелкопоместные дворяне, одобрят наш брак, но не знал, как к этому отнесется сама Машенька. Я робел в ее присутствии, она смеялась, она всегда смеялась. Она была младшей в семье, отец баловал ее безмерно, и я, взрослый человек, метался в сомнениях, смогу ли обеспечить ей беззаботную жизнь, ту, к которой она привыкла в своем крохотном имении. Меня не останавливало даже то, что приданого за ней будет мало, но разве в этом было дело. Моего отца это печалило, все мужчины в нашем роду женились рангом выше, только я был такой дурак. Я никак не мог оставить Машеньку. Отец смирился с моим выбором, - воспоминания о семейных разногласиях ненадолго омрачили его лицо.

- Машенька была прекрасной наездницей, в дамском седле смотрелась, как истинная амазонка Брюллова, обожала быструю езду. Я же наездник прескверный, предпочитаю бричку, оно спокойнее, но тогда я готов был трястись на лошади, догоняя в лесу Машеньку с развевающимися волосами. Словом, вы поняли, сударь, что я был безоглядно и безнадежно влюблен. Судьба моя была решена, я решил рискнуть всем и пытать счастья в столице. Но путь к ней был не близок, кому был нужен дворянин из польского Полесья, закончивший приоратское училище, пусть даже пытливый и старательный. Таких искателей удачи в Петербурге было много, я съездил туда, не сказав никому, зачем и куда я отправился, мол, по казенной надобности. Я хотел счастья и для этого я должен был получить место в столице, чтобы преподнести его вместе с предложением руки Машеньке, тогда она точно согласится.

- Тебе понравилось в Петербурге, - заключил я, вспомнив его послужной список.

- Когда я оказался в столице, я растерялся, не ожидал, что она столь велика и громадна. Я шел по бесконечным улицам, меня никто не замечал. Мимо проезжали пролетки с чиновниками и изящные ландо с ослепительными дамами, которых в нашем уезде никогда не было и не могло быть. Они шумели, толкались у Апраксина двора, заполняли собой кофейни на Невском, куда я не решался войти, хотя цены были приемлемые. Они весело выходили из ресторации Дюкло, а я, испытывая голод, постеснялся переступить порог, швейцар в ливрее косо смотрел на меня, и я поспешил проскочить далее. Мне было страшно и весело. Я должен был попасть в этот город, попасть не просителем, но жителем, чтобы швейцар у Дюкло кланялся, чтобы кто-то кивал мне из ландо, и чтобы моя Машенька, я уже не сомневался, что она будет моей, могла легко отправиться купить себе пару шелковых перчаток на Малую Морскую. И дети мои будут учиться в Петришуле на Невском, сразу за кирхой. Я не знал, где и как я буду там жить, но знал, что путь мой не близок, путь к Петришуле для моих потомков лежит кружной, а где кружной путь - только на дороге, и я с легким сердцем вернулся в Лидский уезд, - он снова отпил из стакана, я молча долил ему вина.

- Я знал, что мне предстоит сделать, чтобы составить счастье Машеньки Староцин. В тот же день я по согласованию с начальством оставил пост секретаря, хотя мне пообещали через год следующий, уже девятый класс, и даже, со временем, место мирового судьи, я сердечно поблагодарил их и вынужден был отказаться. Через неделю я уже устроился бухгалтером, ибо со счетом у меня всегда было хорошо, в контору Императорских Петергофских бумажной и гранильных фабрик. Ты знаешь что это такое?

- Бумажная фабрика, ну и гранит шлифуют под строительство дворцов и храмов.

- Ах, Викентий, ты совсем дик. На гранильной фабрике шлифовали алмазы, сапфиры и другие камни. Впрочем мрамор тоже, но только для важнейших государственных заказов.

- Получается, - смекнул я, - что бумажное твое дело что-то как монетный двор.

- Не совсем. Мы не чеканили монету, мы делали специальную бумагу для ассигнаций и банковских билетов. И потому там нужен был строжайший порядок и контроль. Неслучайно рядом квартировал полк, - здесь он почему-то прекратил объяснения, что-то ему было неприятно вспоминать, он выпил еще вина.

- Мой послужной список устроил управляющего, и я мог приступать хоть завтра, но я попросил отсрочку на пару недель, чтобы уладить семейные дела. Машенька каталась на лошади, когда я шел через поле к себе домой, я остановился. Она спрыгнула с лошади, чтобы пенять мне, столь неожиданно покинувшему ее, не сказав ни слова, не оставив письма. Где же я был, она сгорает от любопытства. Я должен был ей многое сказать, но вместо этого поцеловал ее. Ее холодные обветренные губы ответили мне, и я счел себя помолвленным. Свадьбу сыграли быстро, одно омрачало мое счастие, Маша попросила венчаться в православном обряде. Моя семья изумилась этому, но я был непреклонен, лишь бы мы были вместе, хоть под Богом, хоть под чертом, а все же Бог един. Они махнули на меня рукой, в конце концов, наследником был мой правильный брат католического вероисповедания, твой тезка, Викентий. Я не спорил с ними, и они благословили меня, а Машенька объяснила, что если пытать счастия в столице, то лучше быть, как все, то есть православными. Так и случилось. Мы сразу после венчания уехали в Петергоф, где мне предстояло служить, - он замолчал, глядя на весело потрескивающие в печке дрова. Я не торопил его.

- За сто пятьдесят рублей в год на Правленской улице я снял прекрасную квартиру из трех комнат с кухаркой и горничной, от камердинера отказался, еще семь рублей уходило на дрова и аренду дровяного сарая, а также три рубля в месяц за конюшню. Дом был модным - с паровым отоплением в подвале, изразцовая печь выходила во все комнаты. Жили мы вольготно, жалования мне было положено пятьсот рублей в год и столько же столовых, плюс благодарности, но обычно, в силу специфики наших мастерских я получал бриллиантовым перстнем, - его скрупулезность начала меня раздражать.

- Одно меня тревожило - квартирование близ нас гусаров и драгун, еще хуже было летом, когда здесь проходили учения, город заполнялся военными, которые были к услугам любой дамы. Но слава Богу, в этот год Машенька понесла и благополучно разродилась девочкой, мы ее крестили по православному обряду, хотя мои отец и братья высказали свое решительное непонимание этого поступка. Быть в Петербурге католиком мне было сложно, а Машенька была православной. Я желал счастья и успеха своим детям в Петербурге, к чему же это фрондерство. Я принял решение, отдалившее меня от семьи, но это было неважно, я не вернусь в Лидский уезд, - последнюю фразу он произнес с вызовом.

- Я мечтал перебраться в столицу, пусть с остановкой в Петергофе, хотя там было замечательно: парки, императорская семья, выезжавшая на лето, дачи Нарышкиных и графа Лейхтенбергского, музыкальные салоны в парках, только к зиме замирала светская жизнь. Но после родов с Машенькой что-то случилось. Ее не радовали прогулки в парках и на островах. Она, сославшись на мигрень или усталость, отказывалась от визитов к моим сослуживцам. Она замкнулась в доме, ее радовало общение с нянькой и кухаркой, кажется, только с ними она была весела и разговорчива. Я даже застал, как они весело танцевали польку, но стоило мне вернуться домой, она замыкалась, уходила в детскую, грустила. Мне казалось, что она стала бояться людей, даже нашего палисадника. Она не выходила, ничего не выдавало в ней отчаянную амазонку, скакавшую по Полесским лугам. Я хотел было повезти ее в Петербург за обновками, которые безусловно ее порадуют, но она отказалась, - было видно, что эти воспоминания ему неприятны.

- Впрочем вскоре все объяснилось, Маша опять ждала ребенка, я был уверен, что в этот раз Бог даст нам мальчика. Вторая беременность подкосила ее здоровье. Я уже готов был бросить гранильную мастерскую, вернуться домой, где она бы ожила. Но дела фабрики не могли отпустить меня, указом Императора у нас открыли цех по шлифовке мрамора для все еще строящегося Исаакиевского собора, я должен был принимать материалы, учитывать их, следить за сохранностью, - как только речь заходила о работе, мой собеседник заметно оживлялся.

- Весь мой круг общения тогда - это семья моего прямого начальника Васильева, у которого было шесть дочерей. Я думал, что Машеньке они составят приятное общество, но она дичилась их. Они были веселы и ветрены, вокруг их дома вились молодые корнеты и уланские поручики, мой старший друг Дмитрий Васильев принимал их в своем доме, а юные прелестницы радовались танцам и играм. Вскоре старшие девочки выпорхнули замуж, но вечера у Васильевых по-прежнему были привлекательны для всех, кроме Маши, она сидела в кресле и молча смотрела на игры юных девиц. После рождения Владислава, так я назвал своего первого сына, я повез Машу в Петербург. Мы остановились в доме моего благодетеля графа Воронцова, в свое время, когда я служил по уголовному ведомству, я выявил злоупотребления старосты и воровство крестьян в его имении, с той поры он не оставлял меня своей опекой и протекцией, - сказано это было так, что я понял, граф Воронцов персона значительная и его поддержка дорогого стоит.

- Прекрасный дом графа на Малой Морской принял нас, но Маша еще больше загрустила, я не мог выманить ее даже на прогулку в Летний сад. Ее пугала улица, экипажи, снующие люди, витрины, газовое освещение вечером, посыльные, спешившие с покупками по адресам, даже нарядные горничные особняка. Надо сказать, что они смотрели на мою жену свысока, понимая, какого полета она птица. Я плакал ночью, сострадание и жалость разрывали мое сердце, но что-то удерживало меня в столице, я не мог и не хотел возвращаться в Ловчиловичи, это было совершенно невозможно, это бы уничтожило меня.

- А отправить ее на лето в деревню?

- Как можно? Что бы сказали ее родные? И как бы я остался без любимой жены? Нет, нет, это совершенно невозможно, - запротестовал он.

- А моя пошла за меня замуж, когда я пообещал ей рано или поздно жить в Москве, - зачем-то брякнул я.

- Что Москва? Что Москва? Барские забавы. Нет, нет, там решительно никакого служения быть не может. Ты где служишь?

- Я занимаюсь строительством, по инженерной части, - я не знал какими словами ему объяснить про системы автоматики и энергоснабжения.

- В каком департаменте? - живо заинтересовался Иосиф.

- Я сам по себе, частный бизнес.

- Подрядчик, - без энтузиазма заметил он. - Я служил государству. В Петергофе я уже знал, чувствовал, что время мое еще настанет, что я совершу что-то важное и значимое. Я еще не знал что, но это будет, и мои дети, а я не сомневался, что у меня будет большая и славная семья, будут гордиться нашим родом. Я уже вырвался из этого польско-литовского захолустья, откуда бежал мой дядя Пиотр. Ему было душно, как и мне.

- Я тоже бежал, мне даже в Москве душно. Я объехал почти все европейские столицы, но и там не хочется остановиться.

- Ты странник, Викентий, странный странник. Но когда-то, верь мне, что так и будет, ты найдешь место обетованное, где останешься и будешь счастлив.

- Ты счастлив?

- Да. Сейчас да. Увы, мне было не суждено счастия с Машенькой. Я видел, как несчастлива она. Я обвинял себя, что не могу составить ее благополучие. Я работал, я старался подниматься по карьерной лестнице, я был честен, и потому меня заметили, особенно после того, как я предотвратил хищение партии сапфиров из мастерской.

- Сапфиров?

- Да, синий корунд, из Кантона привезли. На две тысячи карат. Мы с Васильевым ночевали на работе, пока гвардейцев на охрану не прислали. Страху натерпелись. А два контролера вступили в сговор с английским купцом Купером и планировали подменить сапфиры голубым хрусталем, но Слава Богу все обошлось. Тогда меня жаловали следующим чином коллежского асессора, наградили грамотой за безупречную службу и выдали три тысячи рублей.

- Коллежский асессор - это как полковник?

- Нет, это армейский майор. Восьмой класс. В отставку я вышел уже статским советником - это как полковник, чуть старше, пятый класс. Но все это было потом, а тогда я не знал, как мне быть. Семья росла, Маша родила мне еще одного сына и дочь, но после родов не оправилась, болела, чахла, как-то замерла. Ее не радовали ни мои успехи, ни мой карьерный рост, ни мои награды, ни даже дети, она смотрела на них затуманенным взглядом, будто уже была не с нами. Тогда я заказал семейный портрет, чтобы на нем мы остались счастливыми. Думал, ее это взбодрит, но она тихо позировала, а потом уходила к себе вышивать салфетки и сонетки. Если бы она обрадовалась кольцу или браслету, что я дарил ей на именины и святки, бросилась мне на шею после моего возвращения из поездки в Петербург, где мы принимали камни для мастерской, то я бы был бесконечно счастлив, но мне не суждено было этого изведать. Она сторонилась меня, она соглашалась со всем и даже не перечила, а мне так хотелось, чтобы она вспыхнула, повздорила со мной, надулась, заплакала, а я бы с ней мирился и утешал, но она оставалась хорошей послушной женой, лучше и не бывает, все мои сослуживцы восторгались Машенькой.

- А ты хотел страстей и истерик?

- Я хотел любви. И восторгов. Я не мог понять, чего не хватает моей жене, что ее томит и раздражает, почему мне не дано стать добрым семьянином, - он сделал паузу и очень буднично произнес страшные слова, - Как-то утром она не проснулась. Я остался один с четырьмя малютками, которых любил более жизни своей. Горько признавать, но я вздохнул свободно.

Он надолго замолчал, ковыряя кочергой уже почти сгоревшие поленья. А я подумал, что моей жене глубоко неинтересно, чем я живу. Меня это почему-то не расстраивало, я ушел вперед, дальше или в сторону, я давно не разговаривал с ней душевно, только по делу, и меня это даже радовало наступившим спокойствием. Я уже не мечтал о полном слиянии душ, понимании, сопереживании и соучастии. Она ведет домашнее хозяйство, я обеспечиваю все остальное. Она радостно едет в любые путешествия по Европе, а я тащу потяжелевшие за время пути чемоданы обратно. Она слушает мои рассказы после рабочего дня, а я говорю сам с собой, но она радостно улыбается и кивает и даже иногда вставляет междометия. И все у нас хорошо, все замечательно, что еще человеку желать, когда ему за пятьдесят. Жизнь сложилась и никогда, как бы ни выворачивала тебя тоска, не будет иной.