Я все еще сомневался: ехать или не ехать. Склонялся ехать, но что-то останавливало. И, наверное, так бы и раздумывал. Тем более, реальные родственники на время оставили меня в покое, а те, кого я не знал, как назвать, не призраки же, пришельцы что ли, давно перестали являться. Это меня радовало и огорчало одновременно. Я привык к их долгим, неспешным рассказам, раздумчивым спорам, особой манерной речи, какой-то щепетильности и спеси, мне не хватало их.

Я даже стал нервничать. На утренних прогулках, которые ввел себе в правило, и уже проходил семь километров каждое утро, оглядывался по сторонам. Но видел лишь тех, кто трусцой гонится за здоровьем или шагает за ним с лыжными палками, мне бы такие тоже стоит приобрести. Все оставили меня.

В этот день меня отправили в магазинчик за кефиром и какими-то десертами по списку. Мне не повезло, случилась очередь, два человека у кассы затеяли скандал. Я не был свидетелем начала сцены, я скромно встал со своим кефиром за ними, застав лишь финал пьесы. Высокий не очень трезвый мужик с длинными зубами кролика и двумя стопариками водки в руке сверху вниз кричал на какого-то сугубого пролетария:

- Ты кого жидовской мордой назвал?! Меня? Потомственного дворянина с 1709 года?! Наш род Кутенковых во всех гербовниках значится, - нес он пьяную околесицу.

Сам не знаю, отчего я брякнул:

- А мой с 1670.

- Из бояр что ли? - живо отозвался высокий.

- Да нет, - я уже жалел, что влез в их беседу. - Они, вроде, из Польши.

- Шляхтич, следует.

- Там все не так, вернее, не совсем так.

- Господа аристократы, пробивать товар будем? - разозлилась кассирша. - В зеркало на себя посмотрели бы, графья.

- Мы не графья, - пытался объяснить я. А про себя подумал: «Боже, какая нелепость, какая чушь, молоть все это на кассе в «Перекрестке». Я дурак, что ли? Зачем тебе это, Викентий?»

- А ты, брат, разберись. У меня вот родословная вся прописана, - высокий стал подобрее, пробив два стопарика водки. - Разберись, это дело так бросать нельзя. Вдруг ты и граф. А что, в Польше графы были. Понятовские всякие. Но мы-то Псковской губернии, потом в Москву перебрались, при императоре Александре Третьем. Не графы, но до полковников и статских советников некоторые дослужились, - он с наслаждением открыл стопарик.

- В магазине не распивать, - прикрикнула на него кассирша.

- Да ладно тебе, - он вальяжно проследовал к выходу, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, где-то я такую видел, мелькнуло в моем мозгу. Мне было стыдно и неловко перед всеми, кто наблюдал за нашей беседой. Купив кефир, я постарался разминуться с неожиданным знакомцем.

Мысль о польской шляхте не оставляла меня в покое, она толкала в Польшу, где я ни разу не был, более того, мне не нравилась Польша из-за ее вечных войн и дрязг с Россией. Я тут недавно прочел Пушкина, я после встречи с Ними стал читать, разрозненно и хаотично, но все было в строку: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Я был согласен с нашим все, с Пушкиным.

Мне казалось, что поляки сто раз неправы, и особенно сейчас, разматывая новый конфликт с нами, пытаясь вернуться к старым обидам. Забывая, что мы после победы отдали им часть Западной Пруссии, которая им никак не принадлежала, разве что в далекие времена, но тогда все так быстро менялось. Мы позволили им откусить часть Силезии, немецкой земли, и они согласились и были, хоть и обиженным, но младшим братом. Я даже понимал их движение «Солидарность», я сочувствовал Валенсе и ребятам из его профсоюзов, я переживал, когда их посадили. Но дальше я перестал понимать Польшу, хотя почему? Они всегда были такими. Они прибегали под защиту сильного, чтобы потом укусить руку защитника. Но теперь мне надо было поехать в Польшу, чтобы увидеть своих родственников и узнать, почему мы родня.

Я почти подошел к дому, когда увидел набалдашник с головой льва в руке попутчика. Неужели этот пьяный аристократ догнал меня? Но передо мной стоял он. Я даже обрадовался его визиту, у меня ныне было много вопросов к Пиотру Гроше. Нам было о чем потолковать, по-родственному. Я даже открыл ему объятия, но он уклонился от них.

- А я рад вас видеть, господин, вернее, вельможный пан шамбелян Польского Двора. Давно не виделись, я даже начал скучать, - я был зол и весел.

- Ты фиглярствуешь, - брезгливо сказал он.

- Нет, я просто хотел полюбопытствовать о далекой истории нашей славной семьи. Вот, например, о вашем участии в кровавом восстании Костюшко...

- Что ты знаешь. Это была блистательная эпоха.

Я не дал ему закончить:

- И губительная, - влез я.

- Для пешек - да.

- У пешек есть имена. И потомки. А ты возомнил себя Игроком? - я сильно разозлился, мне хотелось ударить его, так чтобы он заткнулся, замолчал, растирал сопли и кровь по морде. Но я толком не умел драться. В детстве один раз полез в дворовую свару, в итоге мне шили губу, но зашили криво, потому при улыбке у меня торчит под верхней губой клык, не везло мне с врачами.

- Я один из, я хранитель. Я ломал империи и создавал новые.

- Эка невидаль, - сказал я вяло, злость прошла. - У нас все то же самое. И каждый мнит себя Игроком. Вот и книжка Бжезинского называется «Великая шахматная доска». Тоже игрок был.

- Поляк? - оживился он. - Ты с ним знаком?

Я только хрюкнул, чтобы не захохотать:

- Американец.

- Значит, поляк. Из наших. Это хорошо, - сказал он раздумчиво.

На меня снова накатило. Мне хотелось ударить его, чтобы сбить его спесь, как в детстве, когда меня донимал брат Венька. Но я не делал этого, я только злился, Венька был на пять лет старше и ловчей, чем я. Он умел прыгать с крыши гаража и легко перелезать через забор, а я всегда был неуклюжим и за что-то цеплялся, рвал брюки, за что доставалось от матери, и разбивал коленку. Меня за это бранили, а Венька смеялся надо мной. Мама грустно смотрела и говорила: «Ты учись, сынок, ты умный, у тебя это получается». И этот сейчас смеялся. Я не знал, как ему двинуть, поэтому я просто ушел, оставив его одного. Даже если грянет град, в дом его не пущу, пусть стоит, собака, пся крев, на улице.

- Викентий? - окликнул он, изумившись моему поступку. Я остановился.

- Я не Игрок. Я одна из пешек, которые помнят свое имя, и пока мы помним свое имя, мы обойдем всей нашей пехотой устаревшего образца хитрожопого Игрока. Я всего лишь пешка, но и ты не Игрок, ты слон. У французов - шут, бегун - у немцев. - Он сжал трость в руке, а я все же ушел.

- У британцев - епископ, - крикнул он мне.

- Ну да, ну да, а у русских - офицер. Только, кажется, ты не был полковником русской армии. Тебя даже летехой не взяли. Ты великий Игрок. Ага, как же, - это я уже говорил сам себе.

Самое обидное, что он повторял мои же слова времен аспирантского фрондерства. Я слово в слово так же удивлял коллег и, главным образом, девушек смелостью своих суждений. Я тоже говорил, что Бога нет, а есть шахматная партия, где играют за белых или черных. Им наверху интересен сценарий, а не справедливость или правда, и мы лишь пешки в игре темной и светлой сил. Это было красиво и загадочно. Но сейчас я так не думал. Я не хотел быть пешкой, я и ферзем не хотел быть. Даже если я пешка, у меня есть имя, и еще не известно, кто что привнес в этот мир и кто останется в летописях.

Войдя в квартиру и тщательно протерев подошвы вполне чистых ботинок о коврик с нанопокрытием, которое уничтожает все, что можно уничтожить, я окончательно решил ехать в Польшу.

Там начало пути, так гласили архивы. В 1775 году Экстраординарный сейм пожаловал Польским и Литовским дворянством полковника-артиллериста барона Гроше и его детей. Отец этого первого шляхтича в нашем роду тоже был полковником Польского Войска, сыновья: один - камергер Польского короля, другой - католический священнослужитель, третий - снова полковник Польского Войска. Хорошо послужили во славу Речи Посполитой. Можно гордиться. Но не хотелось.

Мне оставалась только маленькая лазейка, кротовая нора, в которую я не знал, как протиснуться, не обрушив все. Мне очень хотелось узнать, откуда чертов первый Гроше прибыл в Польшу. Но сведения о нем были скудны и путаны, будто он выскочил из этой самой кротовой норы. В архивных документах мне попался еще один Гроше - барон и земский судья в Агриенте в 1678 году. Только где этот Агриент и как его сейчас зовут?

Конечно, хорошо, если бы это был итальянский, точнее сицилийский, Агридженто или даже венгерский Эгер, где Маришка согласилась бы побывать с большей охотой. Но нас ждала Польша, и я был непреклонен в решении ехать.